Однако Тэйноскэ не собирался сдаваться и работал с удвоенной энергией. Как выяснилось, немалый вред газону причиняли воробьи: они склёвывали только что пробившиеся стебельки. Поэтому каждый год с наступлением весны Тэйноскэ почти всё свободное время проводил в саду, гоняя воробьёв камешками. Такого же усердия он требовал и от своих домочадцев.
«Ну вот, опять пришла пора метания камней», — подтрунивали над ним свояченицы. В солнечные дни, как этот, Тэйноскэ надевал соломенную шляпу, рабочие шаровары и выходил в сад полоть сорняки или подстригать газон.
— Тэйноскэ, осторожней, пчела, огромная пчела!
— Где?
— Полетела в твою сторону.
Сатико сидела на террасе под камышовым навесом в плетёном кресле. Пчела пролетела у неё над плечом, покружила над стоящими в вазе пионами и с громким гудением устремилась в сад, к клумбе с белыми и оранжевыми лилиями. Увлечённый работой, Тэйноскэ углубился в заросли бамбука и шелковицы у ограды, так что Сатико видела лишь его соломенную шляпу, мелькавшую в просветах между кустами.
— Пчела что! Тут от комаров не знаешь куда деваться! Они ухитряются кусать даже сквозь перчатки.
— Довольно, Тэйноскэ, за один день всего не переделаешь. Хватит, а то устанешь.
— Когда, втянешься в работу, трудно остановиться… Скажи лучше, почему ты не в постели?
— Решила посидеть немного на воздухе. Когда я лежу, мне совсем худо.
— Что значит «совсем худо»?
— Голова тяжёлая… Подташнивает… Слабость… Как бы мне не расхвораться.
— Что за вздор! Просто у тебя сдали нервы… Ну вот, пожалуй, на сегодня всё.
Зашелестели листья бамбука, Тэйноскэ распрямился, отбросил в сторону нож, которым срезал подорожник, снял перчатки и, смахнув тыльной стороной ладони пот со лба, с удовольствием потянулся. Затем подошёл к водопроводному крану рядом с клумбой и сполоснул руки.
— Нет ли у нас какого-нибудь средства против комаров? — спросил Тэйноскэ, почёсывая зудящие запястья.
— О-Хару, подай, пожалуйста, «Москитон», — крикнула Сатико.
В ожидании «Москитона» Тэйноскэ принялся обрывать увядшие лилии.
Ещё несколько дней назад эти лилии были великолепны, а теперь поникли и выглядели убого. Особенно белые: пожелтели, словно старая бумага. Он оборвал всё пожухлые лепестки, а затем и тычинки, торчавшие наподобие усов.
— Возьми «Москитон», — послышался голос Сатико.
— Сейчас иду, — откликнулся Тэйноскэ, всё ещё продолжая работать. Наконец он поднялся на террасу. — Вели подмести у клумбы.
Принимая из рук жены баночку с мазью, Тэйноскэ вдруг внимательно заглянул ей в глаза.
— А ну-ка, выйди на свет.
Солнце уже садилось, и под навесом стало темно. Тэйноскэ подвёл жену к краю террасы, освещённому лучами заходящего солнца.
— Та-ак, у тебя жёлтые глаза.
— Жёлтые?
— Да, белки явно пожелтели.
— Что бы это значило? Желтуха?
— Возможно. Ты ела что-нибудь мясное?
— Ты же знаешь, вчера я ела бифштекс.
— Тогда всё ясно.
— Да, да, тогда ясно, почему меня всё время подташнивает. Конечно, это желтуха.
Только что, поймав на себе пристальный взгляд мужа. Сатико испугалась, но теперь, поняв, что его взволновали всего-навсего её пожелтевшие глаза, она не только успокоилась, но даже, как ни странно, повеселела.
— А жар у тебя есть? — Тэйноскэ потрогал лоб жены. — Если есть, то небольшой. И всё-таки тебе лучше прилечь. А я вызову доктора Кусиду.
Проводив жену на второй этаж, Тэйноскэ сразу же направился к телефону.
* * *
Клиника доктора Кусиды находилась неподалёку от станции «Асиякава». Опытный врач и превосходный диагност, доктор Кусида в этих местах был, что называется, нарасхват. Каждый день до одиннадцати вечера он объезжал больных, иной раз даже не заглядывал домой, чтобы поужинать. Застать его в клинике было не просто — в случае надобности Тэйноскэ связывался по телефону с его ассистенткой и через неё передавал свою просьбу. При этом, если, конечно, речь не шла о чем-то очень серьёзном, у него никогда не было уверенности, что доктор приедет сразу или вообще приедет в тот же день. Поэтому, вызывая врача по телефону и рассказывая о состоянии заболевшей жены или дочери, Тэйноскэ взял себе за правило несколько сгущать краски. Так он поступил и в этот день, но время близилось уже к десяти часам вечера, а доктора всё не было.
— Похоже, сегодня мы доктора не дождёмся. Около одиннадцати, однако, возле их дома остановилась машина.
— Да, несомненно, это желтуха.
— Вчера я съела большой бифштекс.
— Вот вам и результат переедания. Пейте каждый день бульончик из моллюсков, и всё пройдёт.
Со своими пациентами доктор Кусида держался просто, без всякой чопорности. Вечно спешащий, он быстро осмотрел больную и тут же удалился.
Несколько дней кряду Сатико не покидала своей комнаты. Не то чтобы болезнь причиняла ей особые страдания, однако и здоровой она себя не чувствовала. Как это часто бывает в преддверии сезона дождей, стояла гнетущая пасмурная погода, и это усугубляло недомогание Сатико. К тому же ей запретили принимать ванну. Она без конца меняла липкие от пота ночные кимоно и просила О-Хару протирать ей спину смоченным в спирте полотенцем. Как-то к ней в комнату зашла Эцуко.
— Что это за цветок, мама? — спросила девочка, указывая на стоящую в нише вазу.
[40]
— Мак.
— Я его боюсь.
— Боишься? Почему?
— Когда я на него смотрю, мне кажется, что он затягивает меня куда-то внутрь.
— Вот оно что…
Всё эти дни Сатико пребывала в состоянии смутного беспокойства: что-то явно угнетало её, а что именно — непонятно. Да, Эцуко права. Виной всему именно цветок. Насколько хороши маки в поле, настолько единственный поставленный в вазу цветок способен произвести неприятное, даже зловещее впечатление, И впрямь возникает такое чувство, будто он «затягивает куда-то внутрь».
— Подумать только, — сказала Юкико, — у меня было в точности такое же ощущение, только я не умела выразить его словами, как Эттян.
Юкико поспешила убрать злополучный цветок и вместо него поставила в вазу ирисы и лилии. Но и эти цветы не радовали Сатико, поэтому она попросила мужа повесить в нише свиток с каким-нибудь умиротворяющим душу стихотворением. Тэйноскэ выбрал пятистишие Кагавы Кагэки
[41]
«Ливень в горах», хотя, строго говоря, оно не вполне соответствовало сезону:
