Итак, рассчитывать на то, что проблемами Таэко займётся «главный дом», не приходилось, и Сатико решила ещё раз поговорить с сестрой начистоту.
Прошли новогодние праздники. В школе г-жи Тамаки, судя по всему, возобновились занятия, и Таэко их посещала. Однажды утром, когда она собралась выходить из дома, Сатико окликнула её:
— Что, школа госпожи Тамаки уже открылась?
— Да, — ответила Таэко, надевая туфли в прихожей.
— Мне нужно поговорить с тобой, Кой-сан, — сказала Сатико.
Сёстры прошли в гостиную и сели у камина друг против друга.
— Речь пойдёт не только о твоих занятиях шитьём. Я хочу спросить тебя ещё кое о чем и надеюсь, что ты будешь со мной предельно откровенна.
На лице Таэко играли отблески пламени. Затаив дыхание, она не сводила глаз с горящих поленьев.
— Начнём с Окубаты. Ты по-прежнему намереваешься выйти за него замуж?
Таэко молчала, погруженная в свои мысли. Когда Сатико принялась объяснять ей, чем, собственно, вызван этот вопрос, на глазах у Таэко выступили слёзы…
— Кэй-тян обманывал меня, — утирая слёзы, тихо проговорила она и, всхлипнув, продолжала: — Помнишь, ты в своё время сказала мне, что у него есть какая-то гейша?
— Да, конечно.
— Так вот — это правда…
И Таэко рассказала сестре следующее.
Узнав от Сатико во время того памятного разговора о связи Окубаты с гейшей, Таэко постаралась представить дело так, будто ничего подобного нет и быть не может и она считает всё это досужими сплетнями, на самом же деле это известие глубоко задело её. Она, конечно, знала о пристрастии Окубаты к «весёлых» кварталах, но он просил её не придавать этому значения — дескать, если он когда и наведывается к гейшам, то только потому, что ему опротивела его холостяцкая жизнь, а жениться на Таэко ему не позволяют. Его развлечения в «весёлых» кварталах, уверял Окубата, совершенно невинны. Ну что, спрашивается, предосудительного в том, если он изредка позволит себе выпить чарочку-другую сакэ в обществе гейш?
Таэко верила ему на слово, тем более что, как она и сказала тогда Сатико, в семье Кэй-тяна всё мужчины — и брат его, и дядя — водили дружбу с гейшами. Да и отец самой Таэко вовсе не чурался их общества. Одним словом, Таэко примирилась с тем, что впредь ей придётся закрывать глаза на развлечения Окубаты в чайных домиках, если, конечно, они будут оставаться «совершенно невинными».
Но, как выяснилось, всё уверения Окубаты были бессовестной ложью. Совершенно случайно Таэко узнала, что помимо гейши из квартала Соэмон-тё он поддерживает близкие отношения с некой танцовщицей, у которой даже есть от него ребёнок. Поняв, что Таэко всё известно, он начал оправдываться и выкручиваться: с танцовщицей, мол, он давно уже порвал, что же касается ребёнка, то надо ещё выяснить, кто его отец. Если он в чем-то и виноват, то только в связи с гейшей, сказал Окубата и поклялся никогда впредь с ней не встречаться.
Слушая разглагольствования Окубаты, Таэко поняла, что перед ней человек до крайности непорядочный и бесчестный. Она больше не верила ему. Допустим, в отношении танцовщицы он не лгал (по-видимому, это было действительно так, потому что Таэко видела расписку танцовщицы в получении отступных), но как она может проверить, порвал он с гейшей или нет? И вообще, где гарантия, что у него нет других любовниц?
Хотя Окубата всячески клялся, что по-прежнему намерен на ней жениться и что чувство, которое он к ней питает, не имеет ничего общего с прошлыми мимолётными увлечениями, Таэко не покидала мысль, что он и с ней может поступить точно так же, как с этими женщинами. Одним словом, она поняла, что больше не любит Окубату. Но решиться на окончательный разрыв с ним ей было непросто. Ведь всё вокруг, в том числе и её сёстры, стали бы говорить: наша Кой-сан так верила Окубате, а он только и знал, что её обманывать. Поэтому Таэко решила временно расстаться с Окубатой и хорошенько всё обдумать. Таким образом, предположения Сатико относительно того, зачем сестре понадобилось ехать за границу и заниматься шитьём, оказались верны.
Итак, в глубине души Таэко была уже готова к разрыву. Но тут произошло наводнение. До той поры она видела в Итакуре — как бы это лучше выразиться? — всего лишь преданного слугу, не более того, но после наводнения её отношение к нему неожиданно изменилось. Конечно, Сатико вольна считать её легкомысленной и ветреной, но она не представляет себе, что значит быть спасённой в тот момент, когда никакой надежды выжить, казалось бы, уже нет. Кэй-тян утверждает, что поступок Итакуры не был бескорыстным. Пусть так, но ведь, спасая её, он и в самом деле рисковал жизнью. А как повёл себя в тот день Кэй-тян? Не говоря уж о том, что ему даже в голову не пришло поспешить ей на помощь, он не счёл возможным хотя бы на словах выразить ей сочувствие. В тот самый день в её сердце порвались последние тоненькие нити, связывавшие её с Окубатой.
Сатико, должно быть, помнит, что он появился в Асии лишь после того, как возобновилось движение поездов. Не застав Таэко дома и якобы беспокоясь о ней, он отправился её разыскивать, однако, испугавшись воды, не рискнул идти дальше Танаки и решил заглянуть к Итакуре, а узнав от него, что Таэко жива и невредима, сразу же поспешил к себе в Осаку.
Окубата явился к Итакуре в щегольском костюме, в панаме, с тросточкой в руке и фотоаппаратом через плечо. Нечего сказать, нашёл время для развлекательной прогулки. И как только этот франт не побоялся, что его поколотят за столь неуместный наряд! Ясно, что и вернулся-то он с полдороги главным, образом из опасения запачкать свой костюм. И это при том, что всё остальные мужчины — и Тэйноскэ, и Итакура, и Сёкити — были в грязи с ног до головы. Ну хорошо, положим, барахтаться в грязи, да ещё в новом костюме, действительно неприятно. Но как мог он не проявить к ней элементарного человеческого участия? Если бы он действительно тревожился о ней, то, узнав от Итакуры, что ей пришлось пережить, он наверняка появился бы в тот вечер в Асии, хотя бы для того, чтобы просто её увидеть. Ведь он обещал Сатико зайти снова, и Сатико его ждала, не допуская и мысли, что может быть иначе. А он поговорил с Итакурой и, как видно, решив, что тем самым свой долг выполнил, не стал больше себя утруждать. Верно говорят, что люди познаются в беде, Таэко была готова многое ему простить: и мотовство, и легкомыслие, и безответственность, — но если человеку складка на брюках дороже будущей жены, о чем вообще, говорить?
25
По щекам Таэко катились слёзы, она то и дело всхлипывала, но говорила спокойно и уверенно, не упуская из виду даже малейших подробностей. Когда же речь зашла об её отношениях с Итакурой, Таэко перешла на более сдержанный тон.
На вопросы сестры она отвечала односложно, а то и вовсе уклонялась от ответа, ставя Сатико перед необходимостью строить те или иные догадки. Но так или иначе, в конце концов Сатико смогла составить более или менее точное представление, о том, как складывались отношения Таэко с Итакурой.
Итак, постепенно Таэко стала замечать, что Итакура во многих отношениях выгодно отличается от Окубаты и что сама она смотрит на него уже иными глазами, чем прежде.
