— Мне так хочется, чтобы ты всегда была счастлива со мной, — нашептывал он ей. — И чтобы ты ничего не делала, а у тебя все было.
— Ах, какой ты добрый, Леон! Ты еще лучше, чем я думала. Ласковый. Верный. Ты — все!
— Это потому, что я обожаю тебя, малышка.
И, тискаясь друг к другу, они совсем разгорячились. А потом, словно для того, чтобы не подпустить меня к своему большому счастью, сыграли со мной обычную скверную шутку.
Начала она.
— Твой друг, доктор, он очень милый, верно? — И снова, как если бы не успела меня переварить: — Очень милый… Не хочу говорить о нем плохо: он же твой друг. Но, по-моему, он груб с женщинами. Нет, нет, я не скажу о нем ничего дурного: он тебя вправду любит. Только он не в моем вкусе. Знаешь, что я тебе скажу… Только ты не обидишься?
Нет, Леон ни на что не обижался.
— Так вот, по-моему, доктор слишком любит женщин. Понимаешь, он вроде кобеля. Ты не находишь? Мне все кажется, он вот-вот накинется. Укусит и убежит. Ты не находишь, что он такой?
Он находил, сволочь, находил все, что ей угодно, находил верным и даже забавным то, что она несла. Ужасно забавным. Без стеснения поощрял ее продолжать.
— Это ты точно подметила, Мадлон. Фердинан — неплохой парень, а вот деликатности ему не хватает, да, можно сказать, и верности. Это-то я знаю.
— У него, наверно, было много любовниц, а, Леон? — Она подначивала его, сука.
— Хватало, — отчеканил Робинзон. — Но понимаешь, он… Он неразборчивый.
Из его слов пора было делать вывод. Мадлон взяла это на себя.
— Известное дело, все доктора — свиньи… Обычно… Но он, сдается, всех по этой части перещеголял.
— До чего же ты метко сказанула! — восхитился мой добрый счастливый друг и продолжал: — Он так это дело любит, что я частенько подумывал, уж не принимает ли он чего. И потом у него такая штука! Видела бы ты, до чего здоровенная! Ну, прямо нечеловеческая!
— Ах! Ах! — растерялась Мадлон, силясь припомнить мою штуку. — Выходит, ты думаешь, он болен, а?
Она разволновалась, расстроенная этой неожиданной интимной информацией.
— Этого я не знаю, — нехотя признался он. — Не берусь утверждать, но при его образе жизни шанс на это есть.
— Во всяком случае, что-то он принимает. Недаром он иногда такой странный.
И маленькая головка Мадлон немедленно заработала.
— Я вижу, с ним надо быть поосторожней, — протянула она.
— Надеюсь, ты не испугалась? — спросил Робинзон. — Он же тебе никто, или он приставал к тебе?
— Да ты что? Попробовал бы только! Но ведь не угадаешь, что ему взбредет в голову. Представь, к примеру, у него припадок. Это ведь бывает с теми, кто балуется наркотиками. Нет уж, я у него лечиться не стану.
— После нашего разговора я — тоже, — одобрил Робинзон.
И они опять принялись нежничать и ласкаться.
— Милый! Милый! — баюкала она его.
— Родная! Родная! — отвечал он.
Потом молчание вперемешку с градом поцелуев.
— Сколько раз скажешь мне «люблю», пока я доцелую тебя до плеча?
Игра начиналась от шеи.
— До чего же я красная! — воскликнула она, отдуваясь. — Задыхаюсь. Дай отдышаться.
Но он не давал ей отдышаться. Начинал все сначала. Лежа в стороне на траве, я силился увидеть, что будет дальше. Он целовал ей соски, играл ими, словом, забавлялся. Я тоже раскраснелся — меня распирало от разных чувств, и еще я был в восторге от своей нескромности.
— Мы ведь будем счастливы вдвоем, верно, Леон? Скажи, что ты уверен в этом.
Начался антракт. А затем бесконечные планы на будущее, словно они собирались переделать весь мир, но только для них двоих. Главное, чтобы между ними не стоял я. Казалось, им никак от меня не отделаться, не очистить свою близость от пакостных воспоминаний обо мне.
— Вы давно с Фердинаном дружите? — Это не давало ей покоя.
— Да, много лет… То тут, то там, — отозвался он. — Сначала встречались случайно, во время путешествий. Этот тип любит путешествовать, и получилось, что мы вроде как давние попутчики, понимаешь? А серьезного между нами ничего — так, сущие пустяки.
— Придется тебе бросить возиться с ним, дорогой. И разом! — коротко, ясно, решительно отрезала она. — Придется! Теперь твоей попутчицей буду только я. Понял, котик? Вправду понял?
— Да ты никак к нему ревнуешь? — все-таки слегка удивился этот мудак.
— Нет, не ревную, но слишком люблю тебя, Леон, и хочу, чтобы ты целиком был мой. Не желаю ни с кем тобой делиться. И потом теперь, когда я тебя люблю, он для тебя не компания, Леон. Он чересчур испорченный, понял? Ну, скажи, что обожаешь меня, Леон. И что все понял.
— Обожаю.
— Вот и хорошо.
В тот же вечер мы вернулись в Тулузу.
А через два дня стряслась беда. Уезжать мне так или иначе было надо, и я уже кончал укладываться, собираясь на вокзал, как вдруг под окном раздался крик. Я прислушиваюсь. Меня срочно вызывают в подземелье. Кто меня зовет — не вижу, но, судя по голосу, дело срочное. Я нужен там безотлагательно.
— Неужели нельзя подождать? Горит у вас там, что ли? — огрызаюсь я, чтобы не бежать сломя голову.
Время около семи, как раз перед обедом. Проститься мы уговорились на вокзале. Это устраивало всех, потому как старуха собиралась в тот день вернуться домой из склепа позже обычного: она ждала партию паломников.
— Скорее, доктор! — надсаживается голос на улице. — С мадам Прокисс несчастье.
— Хорошо, хорошо, — отзываюсь я. — Понял. Сейчас иду. Уже спускаюсь, — кричу я, но вовремя спохватываюсь и добавляю: — Ступайте вперед. Скажите, что я прибегу следом, только штаны надену.
— Это очень срочно, — настаивает посланец. — Говорю вам: она потеряла сознание. Кажется, пробила себе голову. Провалилась между ступеньками. Разом на самое дно ухнула.
«Порядок!» — думаю я, выслушав эту завлекательную историю. Размышлять тут было нечего. Я понесся прямиком на вокзал. Мне все было ясно.
На поезд в семь пятнадцать я все-таки поспел, хотя и впритирку.
Прощание не состоялось.
Увидев меня, Суходроков первым делом нашел, что выгляжу я неважно.
— Наверно, переутомился в своей Тулузе, — как всегда подозрительно заметил он.
Оно верно, в Тулузе мне пришлось поволноваться, но, в конце концов, жаловаться было не на что: я удачно, или по крайней мере надеялся, что удачно, избежал крупных неприятностей, ухитрившись слинять в критический момент.
Итак, я подробно описал Суходрокову, что со мной произошло, не скрыв в то же время от него своих опасений. Он отнюдь не был убежден, что в данных обстоятельствах я поступил правильно… Впрочем, входить в обсуждение дела было не время: вопрос о работе стал для меня настолько насущным, что требовал неотложных мер. Тут уж было не до рассуждений. От сбережений моих осталось всего полтораста франков, и я не знал, куда податься и где устроиться. В «Таратор»? Там ни одной вакансии. Кризис. Вернуться в Гаренн-Драньё? Возобновить прежнюю практику? Я, правда, подумывал даже об этом, но лишь на худой конец и с отвращением. Ничто так быстро не гаснет, как священный огонь.
