Альсид ждал меня. Он был малость обижен. Должно быть, именно приглашение, которым удостоил меня лейтенант Граббиа, побудило его к необычной откровенности, откровенность эта оказалась изрядно наперченной. Без всяких просьб с моей стороны он набросал мне свежим дымящимся говном моментальный портрет Граббиа. Я ответил, что мнение его полностью совпадает с моим. Слабость Альсида заключалась в том, что вразрез с уставом, категорически это запрещающим, он торговал с неграми из прилегающих джунглей и двенадцатью стрелками милиции. Он безжалостно снабжал табаком эту кучку людей. Когда милиционеры получали свою долю табаку, у них ничего не оставалось от жалованья: все было скурено. Они даже выкуривали табак авансом. Эти мелочные операции, по мнению Граббиа, мешали поступлению налогов, поскольку на его территории не хватало наличных денег.
Осторожный лейтенант Граббиа не делал скандала в Топо, пока здесь управляет он, но все-таки завистливо хмурился. Ему, понятное дело, хотелось, чтобы туземцы берегли свою крошечную наличность на уплату налога. Каждый сходит с ума по-своему, у каждого свои маленькие амбиции!
Сначала кредит под жалованье казался стрелкам чем-то непонятным и даже жестоким: получалось, что они служат только за табак Альсида, но пинками в зад он приучил их к этому. Теперь они даже не пробовали ходить за жалованьем, а спокойно прокуривали его, сидя среди веселеньких цветочков вокруг хижины Альсида в перерывах между воображаемыми учениями.
Как ни крошечен был Топо, в нем все-таки умещались два типа цивилизации: римский тип, по Граббиа, который порол подданных, выжимая из них дань и бессовестно, по утверждению Альсида, прикарманивая большую ее часть, и тип, так сказать, альсидовский, более сложный, в котором уже просматривались признаки второй стадии цивилизации — рождение в каждом стрелке потребителя, — то есть цивилизации военно-коммерческой, куда более современной, лицемерной и похожей на нашу.
Что касается географии, лейтенант Граббиа представлял себе вверенные его охране обширные территории лишь с помощью очень приблизительных карт, которые имелись у него на посту. Да ему не слишком и хотелось знать о них больше. В конце концов, каждому известно, что такое деревья и лес — их прекрасно видно издалека.
Скрываясь в зелени джунглей и тайных уголках огромного варева болот, там и сям прозябали редкие племена, пожираемые блохами и мошкарой, отупелые от тотемов и набивавшие себе брюхо неизменным гнилым маниоком, совершенно первобытные племена невинных каннибалов, одуревших от нищеты и косимых бесконечными эпидемиями. Ради чего было приближаться к ним? Ничто не оправдало бы административную экспедицию в их края — слишком мучительно и не вызовет никаких откликов. Поэтому, отправив правосудие, Граббиа устремлял глаза на море и созерцал горизонт, откуда он в свой срок появился и за которым в свой срок исчезнет, если все будет хорошо.
Хотя в конце концов эти места стали мне привычны и даже приятны, все-таки пора было подумать о расставании с Топо ради той лавки, которую мне обещали на расстоянии в несколько дней плавания по реке и скитаний по лесу.
С Альсидом мы жили душа в душу. Пробовали вместе охотиться на рыбу-пилу, нечто вроде акулы. Вода перед хижиной кишела этими тварями, но Альсид играл в эту игру не лучше, чем я. У нас ничего не ловилось.
В хижине Альсида стояли только его и моя складные койки да несколько ящиков — и пустых, и полных. Он, должно быть, скопил немало деньжат за счет своей мелкой коммерции.
— Куда ты их засунул? — не раз дразнил я его. — Где ты прячешь свою паршивую заначку? Эх, и гульнешь же ты, когда вернешься!
И самое малое раз двадцать, пока мы распатронивали непременную банку с консервированными помидорами, я описывал ему радости феноменальной гулянки из бардака в бардак по возвращении в Бордо. Он отмахивался. Только посмеивался, словно его забавляли мои слова.
Кроме учений и судебного присутствия, в Топо действительно ничего не происходило, так что, за неимением другой темы, я поневоле чаще всего повторял эти свои шутки.
В последние дни мне однажды пришла мысль написать мсье Блядо и выцыганить у него деньжат. Альсид взялся отправить мое письмо со следующим рейсом «Папауты». Письменные принадлежности он держал в коробке из-под галет, точь-в-точь такой, какую я видел у Манделома. Похоже, у всех сержантов-сверхсрочников одинаковые привычки. Но когда Альсид заметил, что я потянулся к его коробке, он, к моему удивлению, жестом хотел остановить меня. Я смутился. Не понимая, почему он хочет мне помешать, я поставил коробку обратно на стол.
— Да открывай уж! — сказал он наконец. — Открывай — мне все равно.
Изнутри на крышке была приклеена фотография девочки. Одна только головка: нежное личико, длинные локоны, которые тогда носили. Я взял перо, бумагу, а коробку поскорей закрыл. Я был очень смущен своей нескромностью, но все равно не понимал, почему это так его взволновало.
Я тут же вообразил, что это его ребенок, о котором он до сих пор не хотел мне рассказывать. Я не задал ему никаких вопросов, но слышал, как он у меня за спиной пытается что-то рассказать об этой фотографии, только очень странным голосом, которого я за ним не знал. Он запинался. Мне хотелось сквозь землю провалиться. Ясное дело, я должен был облегчить ему признание, только не мог сообразить, как за это взяться. Я был уверен, что признание будет мучительным. Выслушивать его у меня не было никакого желания.
— Это не важно, — разобрал я наконец. — Это дочка моего брата. Они оба умерли.
— Родители, что ли?
— Ну да.
— А кто же ее теперь воспитывает? Твоя мать? — осведомился я, просто так, чтобы проявить интерес.
— Матери у меня тоже нет.
— Так кто же?
— Я сам.
Весь багровый, он осклабился, словно сделал что-то совсем уж неприличное. И торопливо продолжал:
— Да я тебе сейчас все объясню. Я ее отдал на воспитание к монахиням в Бордо. Но, понятное дело, к сестрам не для бедных, а для хорошего общества. Уж если я сам ею занимаюсь, будь спокоен: ни в чем у нее недостатка не будет. Звать ее Жинетта. Хорошенькая девчушка, вся в мать. Она пишет мне, что делает успехи, только, знаешь, такие пансионы дорого стоят. Особенно теперь, когда ей уже десять. А я хочу, чтобы она училась еще и на рояле играть. Что ты на этот счет скажешь? Для девочки рояль — это сгодится, верно? А английский? Английский тоже сгодится. А ты по-английски знаешь?
Пока Альсид каялся в своей прижимистости, я внимательно приглядывался к нему, к его нафабренным усикам, эксцентрическим бровям, обожженной коже. Стыдливый Альсид! Сколько ему приходилось экономить на своем убогом жалованье, нищенских наградных, на крошечной тайной торговле в Топо — и так месяцами, годами! Я не знал, что ответить: я не сведущ в таких материях, но сердцем он стоял настолько выше меня, что я залился краской. В сравнении с Альсидом я был просто-напросто беспомощным, толстокожим и тщеславным хамом. Не стоило себе врать: дело обстояло именно так.
