— Во-первых, верите ли вы сами в сыворотки? — осведомился он для начала. — Что вы на этот счет думаете?… А в прививки? Каково ваше общее впечатление? Сегодня многие выдающиеся умы даже слышать не хотят о прививках. Разумеется, коллега, это рискованно. Я тоже так считаю. Но в конце концов, а? Все-таки? Вы не находите, что в этом отрицании их есть известный резон? Что скажете?
Фразы выскакивали у него изо рта огромными прыжками, сопровождаемые обвальными раскатами звука «р».
Пока он, как лев, сражался с неистовыми и отчаянными гипотезами, под нашими окнами прошел подтянутый и суровый Иктер, прославленный ученый секретарь Института, — тогда он был еще жив.
Заметив его, Суходроков побледнел еще сильнее, если это вообще было возможно, и переменил тему разговора, чтобы безотлагательно продемонстрировать мне, какое отвращение вызывает в нем один только вид самого Иктера с его мировой известностью. За какую-нибудь минуту он обозвал знаменитого ученого секретаря шарлатаном, опаснейшим маньяком, приписав ему столько тайных, неслыханных, чудовищных преступлений, что их вполне хватило бы на целую каторгу в течение ближайших ста лет.
И дальше уж его было не остановить. Он сообщил мне тысячи мерзких подробностей о смехотворном ремесле исследователя, которым ему приходится заниматься, чтобы не околеть с голоду, и ненависть его была гораздо более целенаправленной, более научной, чем та, которую излучают поставленные в стадные условия люди в учреждениях или магазинах.
Он говорил во весь голос, и его откровенность удивила меня. Его служитель слышал нашу беседу. Он тоже успел состряпать себе еду и теперь возился с печами и пробирками только для виду; этот тип настолько привык к ежедневным проклятиям Суходрокова, что, несмотря на всю их чудовищность, считал их совершенно академическими и ничего не значащими. Он со всей серьезностью предавался личным исследованиям в одной из лабораторных печей, и эти занятия вопреки обличениям Суходрокова казались ему настолько захватывающими и поучительными, что ярость шефа нисколько не отвращала его от них. Перед уходом он благоговейно и заботливо, как дароносицу, закрыл дверцу печи со своими персональными микробами.
— Видели моего служителя, коллега? Обратите внимание на этого старого идиота, — посоветовал мне Суходроков, едва тот вышел. — Так вот, скоро тридцать лет, как, подметая за мной мусор, он слышит вокруг нескончаемые разговоры о науке, причем разговоры обстоятельные и, честное слово, откровенные, но от этого не только не проникся к ней отвращением, а, напротив, остался единственным, кто здесь еще верит в нее. Он так привык возиться с пробирками, где я вывожу свои культуры, что находит их восхитительными. Пальчики себе облизывает. Пьянеет от восторга при каждой моей выходке. Не то же ли самое происходит в любой религии? Поп давным-давно и думать забыл о добром Боженьке, а пономарь все еще в него верит. Железно верит. Ну право же, блевать от этого тянет! Мой дуролом дошел в своем комизме до того, что копирует великого Жозефа Биогена в манере одеваться и подстригать бородку. Заметили? Между нами, скажу в этой связи, что великий Биоген отличался от моего служителя разве что своей всемирной славой и назойливостью своих маний. Кстати, привычка идеально мыть посуду и наблюдать с невероятно близкого расстояния за появлением моли на свет делала этого безгранично гениального экспериментатора чудовищно вульгарным в моих глазах. Отнимите у великого Биогена эту неслыханную дотошность домашней хозяйки, и что в нем останется замечательного? Что, спрашиваю я вас? Враждебная физиономия недоброжелательного швейцара-сплетника, и только. Кстати, за двадцать лет членства в Академии он достаточно доказал, какая он свинья: его там все ненавидели, он перецапался почти со всеми — и не по пустякам. Это был полоумный мегаломан, не больше.
Суходроков в свой черед неторопливо собирался уходить. Я помог ему обернуть шею чем-то вроде шарфа и накинуть поверх перхоти нечто вроде мантильи. Тут он вспомнил, что я явился к нему по некоему определенному и срочному поводу.
— А ведь и верно, — воскликнул он, — надоедая вам своими делишками, я совсем запамятовал о вашем больном. Простите, коллега, и живенько вернемся к нашему предмету. Но что мне сказать вам такого, чего бы вы не знали и без меня? Из всех этих спорных теорий и сомнительных опытов самое разумное — ничего не выбирать. Действуйте по собственному разумению, коллега. Раз уж надо что-то делать, поступайте именно так. Что до меня, доверительно признаюсь вам: это тифозное заболевание опротивело мне в конце концов до чертиков, сверх всякой меры. Больше, чем можно себе вообразить. Когда я в молодости занялся брюшным тифом, нас было всего несколько человек, мы первыми вторглись в эту область, могли пересчитать друг друга по пальцам и каждому определить его настоящую цену. А сегодня? Каждый день появляются новые исследователи, из Лапландии, из Перу, дорогой мой! С каждым днем их все больше. Специалисты едут отовсюду. В Японии их пекут целыми партиями. Я — очевидец того, как за несколько лет мир превратился в форменный рынок новых и нелепых публикаций на эту тему. Я смирился и, чтобы охранять и по мере сил отстаивать свое место, принялся снова и снова, от конгресса к конгрессу, из журнала в журнал, повторять свою статейку, ловко внося в нее к концу каждого сезона второстепенные и безвредные изменения. Поверьте, коллега, в наши дни брюшной тиф такая же банальность, как мандолина или банджо. Говорю вам, сдохнуть от этого можно! Каждый старается сыграть на этом инструменте что-нибудь на свой лад. Нет уж, скажу честно: у меня нет больше сил лезть из кожи, мне под конец жизни нужно только одно — уголок, где я смогу спокойно заниматься исследованиями, которые обеспечат мне не врагов, не учеников, а всего лишь скромную известность, которой никто не завидует, которой я довольствуюсь и в которой очень нуждаюсь. В числе прочей ерунды я подумываю написать исследование о сравнительном влиянии центрального отопления в северных и южных странах на заболеваемость геморроем. Ну, что скажете? Относится это к гигиенистике? Или к диетологии? Такие сочинения в моде, верно? Убежден, что подобное исследование, корректно выполненное и должным образом растянутое, привлечет на мою сторону Академию, состоящую в большинстве своем из старцев, которых не могут оставить равнодушными проблемы отопления и геморроя. Вспомните, какой интерес они проявили к вопросу о раке, непосредственно их касающемуся! Почем знать, не присудит ли мне Академия одну из своих премий по гигиенистике? Десять тысяч франков, а? Этого мне хватит на поездку в Венецию. Я ведь в молодости побывал в Венеции, мой юный друг. С голоду там подыхают так же, как всюду. Но там царит такой торжественный запах смерти, который не скоро забывается.
Выйдя на улицу, нам пришлось тут же вернуться за галошами, забытыми стариком. Поэтому мы подзадержались, после чего куда-то заспешили, куда — он не сказал.
По длинной улице Вожирар, забитой тележками зеленщиков и автомобильными пробками, мы вышли на площадь, окруженную каштанами и полицейскими. Мы протискались в заднюю комнату небольшого кафе, где Суходроков устроился у окна, прикрытого занавеской.
— Опоздали! — досадливо воскликнул он. — Они уже вышли.
— Кто?
