Впрочем, после всего, что сказала моя мать, это становилось весьма сомнительным…
Во время беседы месье Берлоп причесывался, прихорашивался, у него всюду были зеркала… То, что он нас принял, было честью для нас… Впоследствии мама часто повторяла, что со стороны хозяина была любезность принять нас лично.
«Берлоп и сын» не брали кого попало на воспитание, даже бесплатно!
На следующий день, ровно в семь часов, я был уже на улице Мишодьер перед их жалюзи… Я сразу же помог мальчику поднять их… Я вертел ручку… Мне хотелось сразу же продемонстрировать усердие…
Ну конечно же, сам Берлоп не занимался моими первыми шагами, это делал месье Лавлонг… Без сомнения, редкая сволочь. Он следил за вами весь день, с первой же минуты… Ходил за вами по пятам, подошвы его были подбиты войлоком… Весь изгибаясь, сзади, из коридора в коридор… С руками, висящими вдоль тела, готовый прыгнуть, наброситься на вас… Он собирал сигареты… даже самые маленькие окурки… брошенные неизвестно кем…
Не успел я снять пальто, как он меня уведомил:
— Я ваш непосредственный начальник! Как вас зовут?
— Фердинанд, месье…
— Так, я вас предупреждаю… В этом доме не паясничать! С сегодняшнего дня начинается испытательный срок, месяц… В моей власти выставить вас на улицу! Вот! Ясно? Понятно?
Проговорив это, он исчез, как призрак, между штабелями коробок… Он постоянно что-то бормотал… Мог появиться в любой момент, когда его совсем не ждали… Он был горбун. Прятался за спинами покупателей… Продавцы тряслись перед ним с утра до вечера. Он все время улыбался, но как-то странно… Настоящая падла…
* * *
Когда весь товар перемешан в беспорядке, иметь дело с шелком хуже, чем с любой другой тканью. Все куски, отрезы, образцы, начатые рулоны разбрасываются, разматываются, бесконечно путаются… К вечеру на это невозможно смотреть. Попадаются чудесные нагромождения, совершенно невероятные, как кусты.
Весь день девушки на посылках, швейки кудахчут у прилавков. Они роются, что-то находят, ругают товар. Лихорадочно перешептываются. Ленты змеятся под прилавками…
После семи часов начинают сматывать полотнища! Многие работают кое-как… В этом можно задохнуться. Настоящая оргия тряпок. Тысячи и тысячи красок… Муар, сатин, тюль… А когда собираются бабы и начинают галдеть и торговаться, то лучше умереть. Нет ни одной пустой коробки. Все номера перепутаны. На тебя сыплются ругательства… Тебя гонят все кому не лень! Эти жирные приказчики с прилизанными волосами и челками, как у Майоля.
Ученики обязаны снова складывать товар. Они старательно наматывают на бобины куски ткани, прикрепляют ленты на подставки, сматывают их в клубки… все начатые рулоны, плетеный шнур, бергамский бархат… Тафта играет, переливается… Вся эта мешанина, бесформенная куча «непроданного» достается тебе одному. Но едва все намотано на прямоугольники, как появляются новые гадины, и все разматывается опять!.. Вся наша работа летит к чертям…
О, эти ужимки, это кудахтанье, отвратительное кокетство, «ридикюли» в руках, вечный поиск другого оттенка, именно того, которого нет…
Кроме того, в соответствии с достаточно исчерпывающей инструкцией, мне вменялось в обязанность таскаться вверх-вниз в склады. Примерно раз пятьдесят в день. Они были расположены на восьмом этаже. Я перебирал коробки. Там оставались только те, что были наполнены браком, беспорядочно перемешанным хламом или обрезками. Остальные я забирал. Маркизет, большие отрезы, все, что было в моде в этом сезоне, я таскал через семь этажей. По-настоящему каторжная работа. От нее можно было загнуться. Мой галстук-бабочка от постоянных усилий хлопал меня по ушам. Недаром его крахмалили в двойном растворе.
Месье Лавлонг относился ко мне крайне предвзято. Стоило появиться покупательнице, как он делал мне знак, чтобы я убирался. Я не должен был оставаться. Меня нельзя было показывать… Из-за густой пыли в складах и из-за обильного пота я постоянно был в грязи с головы до ног. Но стоило мне уйти, как он начинал орать, что меня нет на месте. Его указания невозможно было выполнить…
Остальных скотов из отдела забавляло то, как я надрывался, как бегал с бешеной скоростью с этажа на этаж. Лавлонг не хотел давать мне ни минуты покоя.
«Молодость, спорт!..» — так он все объяснял. Только я спускался, как он давал мне новое задание!.. «Пошевеливайся, куколка! Меня не проведешь!»
В то время в магазинах Сантье блуз не носили, это было не принято. От подобной работенки моя замечательная куртка быстро протерлась.
«На тебя будет потрачено больше, чем ты заработаешь!» — забеспокоилась мама. Это было вполне реальным, ведь я совсем ничего не получал. Правда, при обучении некоторым ремеслам подмастерья сами платили за обучение. Так что мне еще повезло… Со временем мне станут платить. Коллеги меня прозвали «белкой» — так много рвения я выказывал, когда карабкался в хранилище. Только Лавлонг, несмотря ни на что, продолжал меня третировать. Он не мог простить, что меня взяли по указанию самого месье Берлопа. Ему неприятно было даже видеть меня. Он не мог понять, кто я. Ему хотелось меня унизить.
Он нашел повод придраться даже к моим башмакам, мол, от них много шуму на лестницах. Действительно, я немного шаркал ногами, у меня ужасно болели пятки, когда я возвращался вечером, на них места живого не было.
«Фердинанд, — обращался он ко мне. — Вы невыносимы! от вас одного здесь больше шуму, чем от омнибуса!..» Это он, конечно, загнул.
Моя куртка уже порядком поизносилась, костюмы на мне просто горели. Нужно было сшить мне другой, из старого костюма дяди Эдуарда. Мой отец теперь ворчал беспрерывно, к тому же у него в конторе тоже были неприятности, и все более и более серьезные. Всевозможные мерзавцы, редакторы, воспользовались его отпуском, наговорили про него с три короба…
Месье Лепрент, его начальник, верил каждому их слову. У него началось обострение гастрита. Когда ему становилось совсем плохо, ему мерещились черти… Это не способствовало благополучному разрешению ситуации.
* * *
Я уже не знал, что предпринять, чтобы понравиться у Берлопа. Чем быстрее я носился по лестнице, тем больше раздражал Лавлонга. Он видеть меня больше не мог.
В пять часов, когда он отправлялся жрать, я, воспользовавшись перерывом, ненадолго снимал башмаки, то же я делал и в уборной, когда никого не было. Стоило кому-нибудь, кого пробрал понос, начать стучать в дверь, Лавлонг тут же бросался туда, я был его манией… Он ни на шаг не отходил от меня.
«Вы выйдете оттуда? Маленький бездельник! И это называется работой? Дрочить по углам!.. Это так вы учитесь? Не правда ли? Болтать яйцами! Махать членом!.. Вот программа молодежи!»
Я забивался в другое убежище, чтобы там дать подышать ногам. Я подставлял их под кран. Меня со всех сторон дергали из-за моих башмаков, моя мать, всегда такая уступчивая, ни за что не соглашалась, что они слишком узки. Всему причиной моя лень! Отсутствие старания! Мне нечего было возразить.
