Тони молчала, вытирая слезы. Она старательно дула на платочек, прежде чем прижать его к глазам: это должно было предохранить веки от красноты и воспаления. Потом вдруг решительно, хотя все тем же тихим голосом, спросила:
— Папа, а что, Грюнлих виноват? Все это стряслось с ним из-за его легкомыслия и нечестности?
— Не исключено, — отвечал консул. — То есть… Да нет, я ничего не знаю, дитя мое. Я ведь уже сказал, что мне еще только предстоит разговор с ним и с его банкиром.
Но Тони, казалось, не слышала этих слов. Она сидела на пуфе, согнувшись, уставив локти в колени, подперев подбородок ладонями, и снизу вверх смотрела на стены комнаты невидящим взором.
— Ах, папа, — сказала она чуть слышно, почти не шевеля губами, — разве не лучше было бы тогда…
Консул не видел лица дочери. А сейчас на нем было такое же выражение, как четыре года назад, в Травемюнде, в летние вечера, когда она сидела у окна своей маленькой комнатки… локоть ее правой руки лежал на коленях отца, а кисть вяло свешивалась вниз. И даже в этой беспомощной руке было какое-то бесконечно грустное, покорное самоотречение, тоска сладостных воспоминаний, уносивших ее далеко отсюда.
— Лучше?.. — переспросил консул Будденброк. — Лучше, если бы что, дитя мое?
В сердце своем он уже готов был услышать, что лучше было бы ей вовсе не вступать в этот брак, но она, вздохнув, сказала только:
— Ах, нет! Ничего.
В плену у своих мыслей она витала где-то далеко и почти забыла о страшном слове «банкрот». Консул оказался вынужденным сам высказать то, что он предпочел бы лишь подтвердить.
— Я, верно, угадал, о чем ты думаешь, милая Тони, — сказал он, — и со своей стороны должен открыто признаться, что шаг, четыре года назад казавшийся мне столь благим и разумным, теперь представляется мне ошибочным, и я раскаиваюсь, раскаиваюсь всей душой. Я полагал, что выполняю свой долг, стараясь обеспечить тебе существование, приличное твоему рождению… Господь судил иначе. Ты ведь не думаешь, что твой отец легкомысленно и необдуманно поставил на карту твое счастье? Грюнлих явился ко мне с наилучшими рекомендациями. Сын пастора, человек-христианских убеждений и вдобавок вполне светский… Позднее я навел о нем справки в деловом мире, и они тоже были в высшей степени благоприятны. Я лично проверил состояние его дел… Все это темно, темно и нуждается в прояснении. Но ведь ты не винишь меня, правда?
— Конечно, нет, папа! И зачем ты так говоришь! Ты все это принимаешь слишком близко к сердцу, бедный мой папочка… ты побледнел!.. Я сбегаю наверх и принесу тебе желудочных капель. — Она обвила руками шею отца и поцеловала его в обе щеки.
— Спасибо тебе, Тони, — сказал он. — Ну, полно, полно, пусти меня, еще раз спасибо тебе. Мне много пришлось перенести в последнее время… Но что поделаешь! Это испытания, ниспосланные господом. И все же я не могу не чувствовать известной вины перед тобой, дитя мое. Теперь, Тони, все сводится к вопросу, на который ты так еще и не дала мне вразумительного ответа. Скажи мне откровенно. Тони… за эти годы брака ты полюбила своего мужа?
Тони снова разразилась слезами и, обеими руками прижимая к глазам батистовый платочек, сквозь слезы пробормотала:
— Ах, что ты говоришь, папа!.. Я никогда его не любила… Он всегда был мне противен… Разве ты этого не знаешь?
Трудно сказать, что отразилось на лице Иоганна Будденброка. Глаза у него сделались испуганными и печальными, и все же он сжал губы так крепко, что в уголках рта и на щеках образовались складки, — а это у него обычно служило признаком удовлетворенности при заключении выгодной сделки. Он прошептал:
— Четыре года!..
Слезы Тони мгновенно иссякли. С мокрым платочком в руках она выпрямилась и злобно крикнула:
— Четыре года! Да! За эти четыре года он провел со мной всего несколько вечеров… читая газету…
— Господь послал вам ребенка, — взволнованно продолжал консул.
— Да, папа… И я очень люблю Эрику, хотя Грюнлих утверждает, что я плохая мать… С ней я ни за что бы не согласилась расстаться… Но Грюнлих — нет! Грюнлих — нет! Очень мне надо! А теперь он ко всему еще и банкрот!.. Ах, папа, если ты возьмешь меня и Эрику домой… с радостью! Вот я все и сказала!
Консул снова сжал губы. Он был очень доволен. Правда, основной разговор еще предстоял ему, но, принимая во внимание решительность, проявленную Тони, он уже не таил в себе ничего угрожающего.
— За всем этим, — сказал консул, — ты позабыла, дитя мое, что беде, как-никак, можно помочь… Я могу помочь. Я уже сказал, что считаю себя виноватым перед тобой, и в случае… в случае, если ты на меня надеешься, если ждешь… я своим вмешательством могу предотвратить банкротство, могу, так или иначе, покрыть долги твоего мужа и поддержать его дело.
Он вопросительно смотрел на дочь, и выражение ее лица доставило ему удовлетворение: на нем было написано разочарование.
— О какой сумме, собственно, идет речь? — спросила Тони.
— Не в этом дело, дитя мое… О крупной, очень крупной сумме! — И консул Будденброк покачал головой, словно одна мысль об этой сумме уже подтачивала его силы. — Я, конечно, — продолжал он, — не вправе скрывать от тебя, что наша фирма понесла значительные убытки и выплата этой суммы тяжелым бременем легла бы на нее, — настолько тяжелым, что она бы не скоро… не скоро оправилась. Я говорю это отнюдь не затем…
Он не успел кончить. Тони вскочила на ноги, она даже отступила на несколько шагов и, все еще не выпуская из рук мокрого кружевного платочка, крикнула:
— Хватит! Довольно! Никогда!
Вид у нее был почти героический. Слово «фирма» решило все. Оно перевесило даже ее отвращение к Грюнлиху.
— Ты этого не сделаешь, папа! — вне себя продолжала она. — Недоставало, чтобы еще ты обанкротился. Хватит! Никогда!
В это мгновенье кто-то нерешительно приотворил дверь из коридора, и на пороге появился г-н Грюнлих.
Иоганн Будденброк поднялся ему навстречу. Самое это движение, казалось, говорило: все кончено, сударь.
8
Лицо г-на Грюнлиха было все в красных пятнах, но оделся он, как всегда, самым тщательным образом. На нем был черный сборчатый солидный сюртук и гороховые панталоны — почти точная копия того костюма, в котором он некогда являлся на Менгштрассе. Он продолжал стоять в дверях, словно обессилев, и, потупившись, слабо проговорил своим бархатным голосом:
— Отец!..
Консул холодно поклонился и энергичным движением оправил галстук.
— Благодарю вас за то, что вы приехали, — произнес г-н Грюнлих.
— Я считал это своим долгом, друг мой, — отвечал консул. — Боюсь только, что ничем другим я не смогу быть вам полезен.
Зять взглянул на него и принял позу еще более расслабленную.
— Я слышал, — продолжал консул, — что ваш банкир, господин Кессельмейер, ждет нас. Где мы будем вести переговоры? Я в вашем распоряжении.
