— Ну как? — спросил Томас. — Как она держится?
— Ах, Том, боюсь, что она настроена непримиримо. О боже, она так уязвлена!.. И потом это слово… Если бы я только знала, что он ей сказал…
— Я сейчас к ней пойду.
— Хорошо, Том. Но постучись потихоньку, чтобы не испугать ее, и постарайся сохранять спокойствие, слышишь? У нее очень расстроены нервы… За обедом она почти ничего не ела… желудок… Говори с ней спокойно…
Торопливо, по привычке перескакивая через ступеньку и в задумчивости покручивая ус, консул поднялся в третий этаж. Но в дверь он постучал уже с прояснившимся лицом, так как решил по мере возможности юмористически отнестись ко всей этой истории.
Заслышав страдальческое «войдите!», он отворил дверь и увидел г-жу Перманедер совершенно одетую, на кровати, полог которой был откинут, с подушкой за спиной; на ночном столике стоял пузырек с желудочными каплями. Она сделала едва заметное движение в его сторону, оперлась на локоть и с горькой усмешкой взглянула на него. Он отвесил ей низкий, торжественный поклон.
— Сударыня!.. Чему мы обязаны честью лицезреть у себя столичную жительницу?
— Поцелуй меня, Том, — она приподнялась, подставила ему щеку и снова опустилась на подушки. — Здравствуй, друг мой! Ты нисколько не изменился с тех пор, как мы виделись в Мюнхене!
— Ну, об этом, дорогая моя, трудно судить при спущенных шторах. И уж во всяком случае не стоило вырывать у меня из-под носу комплимент, который я предназначал для тебя…
Не выпуская ее рук из своих, он пододвинул стул и уселся подле нее.
— Как я уже не раз отмечал, ты и Клотильда…
— Фу, Том!.. А как Тильда?
— Разумеется, хорошо! Мадам Крауземинц заботится о том, чтобы она не голодала. Что, впрочем, не мешает Тильде каждый четверг наедаться у нас про запас на целую неделю…
Она рассмеялась так весело, как уже давно не смеялась, но тут же со вздохом спросила:
— Ну, а как дела?
— Что ж, перебиваемся. Жаловаться нельзя…
— Слава тебе господи, что хоть здесь все идет как надо! Ах, но я отнюдь не расположена к веселой болтовне.
— Жаль! Юмор следует сохранять при любых обстоятельствах.
— Нет, Том, с этим покончено. Ты знаешь все?
— Знаешь все!.. — повторил он выпустив ее руки и резко отодвигая стул. — Бог ты мой, как это звучит: «все!» Чего-чего только не заложено в этом слове!
Туда уж и любовь я
И боль мою сложу…
Нет, послушай-ка…
Она скользнула по нему удивленным, обиженным взглядом.
— Да, такой вот мины я и ждал, — продолжал он, — иначе бы ты сюда не примчалась. Но если ты, милая Тони, относишься ко всему происшедшему с чрезмерной серьезностью, то мне уж разреши отнестись ко всему с легкостью, может быть тоже чрезмерной, и ты увидишь, что мы превосходно дополним друг друга.
— С чрезмерной серьезностью, Томас? Так ты сказал?
— Да! И ради бога перестанем разыгрывать трагедию! Давай выражаться несколько сдержаннее, без этих «все кончено» и «ваша несчастная Антония». Пойми меня правильно, Тони! Ты же отлично знаешь, что я первый от души радуюсь твоему приезду. Мне уже давно хотелось, чтобы ты навестила нас одна, без мужа, хотелось опять посидеть en famille
[97]
. Но такой твой приезд и по такому поводу — это, уж не взыщи, голубушка моя, просто глупость!.. Да!.. Дай мне договорить! Перманедер вел себя весьма недостойно, и, можешь не сомневаться, я дам ему это понять…
— О том, как он вел себя, — перебила она, приподнимаясь и прижимая руку к сердцу, — я уже дала ему понять… и не только понять! Но все дальнейшие разговоры с этим человеком я считаю ниже своего достоинства!
Тут она опять откинулась на подушки и вперила в потолок неподвижный, строгий взгляд.
Он сделал вид, будто тяжесть ее слов пригибает его к земле, но про себя улыбнулся.
— Ну что ж, значит я не напишу ему резкого письма, если тебе так угодно. В конце концов это твое личное дело, и ты можешь сама задать ему хорошую головомойку; более того — как супруга ты обязана это сделать! Хотя, если вдуматься поглубже, то в деле имеется ряд смягчающих обстоятельств: приятель справляет именины, твой муж возвращается домой в праздничном настроении, несколько слишком праздничном, и позволяет себе небольшую вольность, так сказать, на стороне…
— Томас, — перебила она, — я тебя не понимаю. Не понимаю тона, которым ты об этом говоришь! Ты!.. Человек твоих правил!.. Впрочем, ты его не видел. Не видел, как он, пьяный, хватал ее! На кого он был похож!..
— Выглядел он достаточно комично, это мне нетрудно себе представить. Но в том-то и дело, Тони: ты относишься ко всему происшедшему недостаточно юмористически, и в этом виноват твой желудок. Ты застигла мужа в минуту слабости, в положении, я бы сказал, несколько смешном… Но зачем так ужасно негодовать? Это должно было скорее насмешить тебя и, по-человечески, еще больше вас сблизить… Скажу тебе одно: конечно, ты не могла просто посмеяться и промолчать, — боже избави! — ты уехала; это была демонстрация, может быть слишком поспешная, наказание, может быть не в меру суровое, — воображаю, как он сейчас убит и расстроен! — но все же справедливое. Я прошу тебя только отнестись к этой истории менее пылко и более благоразумно… Мы ведь говорим с глазу на глаз. Должен тебе заметить, что в браке совсем не безразлично, на чьей стороне моральный перевес. Пойми меня, Тони! Твой муж проявил недостойную слабость, это не подлежит сомнению. Он скомпрометировал себя, поставил в смешное положение… смешное именно потому, что поступок-то его в сущности безобидный, и всерьез к нему отнестись нельзя… Одним словом, достоинство его теперь весьма уязвимо, моральный перевес на твоей стороне. И, конечно, если ты сумеешь обернуть это обстоятельство в свою пользу, счастливое спокойствие тебе обеспечено. Когда ты… ну, скажем, недели через две — да, да, по крайней мере две недели ты должна пробыть с нами! — вернешься в Мюнхен, ты сама убедишься…
— Я не вернусь в Мюнхен, Томас.
— Виноват, что ты сказала? — переспросил консул.
Лицо его вытянулось, он приложил ладонь к уху и нагнулся к сестре. Она лежала на спине, упершись головой в подушки так сильно, что подбородок ее выставился вперед, придавая лицу строгое выражение.
— Никогда! — произнесла она громко, выдохнув воздух, и откашлялась медленно и многозначительно.
Такое сухое покашливанье, постепенно превращавшееся у Тони в нервическую привычку, видимо, было следствием ее желудочного недомогания. Теперь они оба молчали.
— Тони, — внезапно сказал консул, вставая и крепко держась за спинку стула, — скандала я не потерплю!..
Она искоса взглянула на брата: он был бледен, и жилки бились у него на висках. Дольше оставаться в неподвижности Тони уже не могла. Она задвигалась и, чтобы скрыть страх, который он ей внушал, заговорила громко и гневно. Потом вскочила, спустила ноги с кровати — брови ее сдвинулись, щеки пылали — и, страстно жестикулируя, начала:
