— Сумасшедший кот, — сказала она, отряхивая руки. — Что с тобой?
— Коты знают, что делают, — отвечал муж. — Ни за что не встретишь кота, который делал бы то, чего он не хочет. Кто угодно, только не они.
— Чей он? Ты его видел когда-нибудь?
— Нет, никогда. Какой удивительный окрас, черт побери.
Кот уселся на траве и искоса поглядывал на них. Глаза его выражали какую-то затаенную многозначительность и задумчивость, а вместе с тем и едва уловимое презрение, словно эти люди среднего возраста — невысокая женщина, полная и розовощекая, худощавый мужчина, весь в поту, — вызывали у него некоторый интерес, но особого внимания не заслуживали. У кота окрас действительно был удивительный — чисто серебряный цвет совсем без примеси голубого, — а шерсть длинная и шелковистая.
Луиза наклонилась и погладила кота по голове.
— Иди-ка ты домой, — сказала она. — Будь хорошим котом…
Муж и жена стали взбираться по склону. Кот поднялся и побрел следом за ними, сначала в некотором отдалении, но постепенно приближаясь все ближе и ближе. Скоро он уже шествовал рядом с ними, потом — впереди; держа хвост трубой, кот двигался по газону в сторону дома с таким видом, будто все здесь принадлежало ему.
— Иди к себе домой, — сказал Эдвард. — Давай, иди домой. Ты нам не нужен.
Но кот вошел вместе с ними, и Луиза дала ему на кухне молока. Во время обеда он запрыгнул на пустой стул между ними и так и сидел, держа голову чуть выше уровня стола, наблюдая за происходящим своими темно-желтыми глазами и медленно переводя взгляд от женщины к мужчине, а потом от мужчины к женщине.
— Не нравится мне этот кот, — сказал Эдвард.
— А по-моему, он красивый. Мне бы так хотелось, чтобы он побыл у нас еще хотя бы недолго.
— Послушай-ка меня, Луиза. Это животное никак не может здесь оставаться. У него есть хозяин. Он просто потерялся. И чтобы он не питал иллюзий на тот счет, будто можно проболтаться тут весь день, отнеси-ка его лучше в полицию. Там позаботятся о том, чтобы он попал домой.
После обеда Эдвард вернулся к своим садовым занятиям. Луиза по обыкновению направилась к роялю. Она была хорошей пианисткой и настоящим любителем музыки и почти каждый день примерно час играла для себя. Кот разлегся на диване, и, проходя мимо, она остановилась, чтобы погладить его. Он открыл глаза, коротко взглянул на нее, потом снова закрыл их и продолжал спать.
— Ты ужасно милый кот, — сказала Луиза. — И какой красивый окрас. Как бы я хотела оставить тебя.
И тут ее пальцы, гладившие кота, наткнулись на бугорок, небольшую опухоль как раз над правым глазом.
— Бедный котик, — сказала она. — Да у тебя шишки на твоей прекрасной морде. Ты, наверное, стареешь.
Она села за рояль, но играть начала не сразу. Ее маленьким удовольствием было превращать каждый день в своего рода концерт, с тщательно составленной программой, которую она подробно продумывала. Она не любила прерывать это удовольствие и играла не останавливаясь и не задумываясь, что бы сыграть еще. Ей нужна была лишь короткая пауза после каждого сочинения, пока публика восторженно аплодирует и требует продолжения. Представлять себе публику было так приятно, и, когда она играла, комната всякий раз — то есть в особенно удачные дни — уплывала куда-то, гас свет, и Луиза видела лишь ряды сидений и море обращенных к ней белых лиц, слушающих с восторженным и восхищенным вниманием.
Иногда она играла по памяти, иногда по нотам. Сегодня она будет играть по памяти — такое у нее настроение. А какая будет программа? Она сидела перед роялем, стиснув на коленях руки, — полная розовощекая женщина с круглым, все еще красивым лицом и с волосами, аккуратно собранными на затылке в пучок. Скосив глаза вправо, она увидела кота, свернувшегося на диване. Его серебристо-серая шерсть казалась особенно красивой на фоне фиолетового дивана. Может, начать с Баха? Или, еще лучше, Вивальди. «Кончертогроссо Баха для органа ре минор». Это сначала. Потом, пожалуй, немного Шумана. «Карнавал»? Неплохо. А после этого — хм, немного Листа для разнообразия. Один из «Сонетов Петрарки». Второй, самый красивый — ми мажор. Потом опять Шуман, его создающая хорошее настроение вещь — «Kinderscenen».
[39]
И наконец, на бис, вальс Брамса или даже два, если будет настроение.
Вивальди, Шуман, Лист, Шуман, Брамс. Очень хорошая программа — из тех, которые она легко может исполнить без нот. Она придвинулась поближе к роялю и выждала с минуту, пока кто-то из публики — она уже чувствовала, что это ее удачный день, — пока кто-то из публики не откашлялся; потом, с неторопливым изяществом, сопровождавшим почти все ее движения, она поднесла руки к клавиатуре и заиграла.
В этот момент она вообще не смотрела на кота, вовсе забыв о его существовании, но едва только мягко прозвучали первые глубокие ноты Вивальди, она почувствовала, как справа, на диване, что-то метнулось. Она тут же перестала играть.
— Что такое? — спросила она, оборачиваясь к коту. — В чем дело?
Животное, несколько секунд назад мирно дремавшее, сидело, вытянувшись в струнку, на диване, все тело его было напряжено; кот трепетал, навострив уши и широко раскрыв глаза, и пристально смотрел на рояль.
— Я напугала тебя? — ласково спросила Луиза. — Ты, наверное, никогда раньше не слышал музыки?
Да нет, сказала она про себя. Похоже, дело не в этом. Внимательнее посмотрев на кота, она заметила, что он принял совсем не ту позу, которая выражает страх. Он не съежился и не отпрянул. Скорее подался вперед, притом с каким-то одушевлением, а морда… на морде появилось странное выражение, что-то среднее между удивлением и восторгом. Морды у котов, разумеется, весьма невыразительные, но если обратить внимание, как у них взаимодействуют глаза и уши, и особенно если посмотреть на подвижную кожу под ушами, то можно увидеть отражение очень сильных эмоций. Луиза глядела на кошачью морду, и, поскольку ей любопытно было узнать, что будет дальше, она поднесла руки к клавишам и снова заиграла Вивальди.
На сей раз кот был к музыке готов и лишь еще немного напрягся. Однако по мере того, как музыка набирала мощь и убыстрялась, переходя к волнующему месту во вступлении к фуге, на морде животного, как это ни странно, появлялось выражение бурного восторга. Уши, которые до этого стояли торчком, кот постепенно отвел назад, веки опустились, голова склонилась набок, и Луиза готова была поклясться, что он в этот момент действительно чувствует музыку.
Она увидела (или же ей показалось, что увидела) то, что много раз замечала на лицах людей, затаенно слушающих какое-нибудь музыкальное произведение. Когда музыка их полностью захватывает и они растворяются в ней, на лицах возникает особое, проникновенное выражение, которое так же легко узнаваемо, как улыбка. Луизе почудилось, будто почти такое же выражение она увидела на морде кота.
Луиза доиграла фугу, потом исполнила сицилиану и все время не сводила глаз с дивана. Когда музыка смолкла, она окончательно убедилась, что кот слушал ее. Он сощурился, пошевелился, вытянул лапу, устроился поудобнее, окинул комнату быстрым взором, после чего выжидающе посмотрел в ее сторону. Именно так реагирует слушатель во время концерта, когда музыка ненадолго отпускает его в паузе между двумя частями симфонии. Кот вел себя так по-человечески естественно, что Луиза ощутила волнение в груди.
