— Эдна! — кричал он. — Эдна!
— Иди к черту!
Он начал медленно подниматься по ступеням, ступая неслышно и легко касаясь руками перил, — вверх и налево, куда поворачивали перила, во мрак. На самом верху он хотел переступить еще через одну ступеньку, которой не было, однако он помнил об этом, и лишний шаг делать не стал. Он снова помедлил, прислушиваясь, и хотя и не был уверен в этом, но ему показалось, что далеко в поле опять начали стрелять из пушек, в основном из тяжелых орудий, семидесятипятимиллиметровых, при поддержке, наверное, пары минометов.
Теперь — через площадку и в открытую дверь, которую легко найти в темноте, потому что он отлично знал, где она, а дальше — по ковру, толстому, мягкому, бледно-серому, хотя он ни видеть его не мог, ни чувствовать под ногами.
Дойдя до середины комнаты, он подождал, прислушиваясь к звукам. Она снова погрузилась в сон и дышала довольно громко, со свистом выдыхая воздух между зубами. Окно было открыто, и занавеска слегка колыхалась, возле кровати тикал будильник.
Теперь, когда его глаза привыкали к темноте, он уже мог различить край кровати, белое одеяло, подоткнутое под матрас, очертания ног под одеялом; и тут, будто почувствовав его присутствие в комнате, женщина пошевелилась. Он услышал, как она повернулась один раз, потом другой. Ее дыхания он больше не различал, зато было слышно, как она шевелится, а один раз скрипнули пружины, точно кто-то прокричал в темноте.
— Это ты, Роберт?
Он не сделал ни одного движения, не издал ни единого звука.
— Роберт, это ты здесь?
Голос был какой-то странный и очень ему не понравился.
— Роберт!
Теперь она совсем проснулась.
— Где ты?
Где он раньше слышал этот голос? Он звучал резко, неприятно, точно две высокие ноты столкнулись в диссонансе. И потом — она не выговаривала «р», называя его по имени. Кто же это был, тот, кто когда-то называл его Обетом?
— Обет, — снова сказала она. — Что ты здесь делаешь?
Может, санитарка из госпиталя, высокая такая, белокурая? Нет, это было еще раньше. Такой ужасный голос он должен помнить. Дайте-ка немножко подумать, и он вспомнит, как ее зовут.
И тут он услышал, как щелкнул выключатель лампы, стоявшей возле кровати, и свет залил сидевшую в постели женщину в розовом пеньюаре. На лице ее было выражение удивления, глаза широко раскрыты. Щеки и подбородок, намазанные кремом, блестели.
— Убери-ка эту штуку, — произнесла она, — пока не порезался.
— Где Эдна?
Он сурово смотрел на нее. Сидевшая в постели женщина внимательно следила за ним. Он стоял в ногах кровати, огромный, широкоплечий мужчина, стоял недвижимо, вытянувшись, пятки вместе, почти как по стойке «смирно», на нем был темно-коричневый шерстяной мешковатый костюм.
— Слышишь? — строго сказала она. — Убери эту штуку.
— Где Эдна?
— Что с тобой происходит, Обет?
— Со мной ничего не происходит. Просто я тебя спрашиваю, где моя жена?
Женщина попыталась спустить ноги с кровати.
— Что ж, — произнесла она наконец изменившимся голосом, — если ты действительно хочешь это знать, Эдна ушла. Она ушла, пока тебя не было.
— Куда она пошла?
— Этого она не сказала.
— А ты кто?
— Ее подруга.
— Не кричи на меня, — сказал он. — Зачем поднимать столько шума?
— Просто я хочу, чтобы ты знал, что я не Эдна.
Он с минуту обдумывал услышанное, потом спросил:
— Откуда ты знаешь, как меня зовут?
— Эдна мне сказала.
Он снова помолчал, внимательно глядя на нее, несколько озадаченный, но гораздо более спокойный, притом во взгляде его даже появилась некоторая веселость.
В наступившей тишине никто из них не решался сделать какое-либо движение. Женщина была очень напряжена; она сидела, согнув руки и упираясь ими в матрас.
— Видишь ли, я люблю Эдну. Она тебе говорила когда-нибудь, что я люблю ее?
Женщина не отвечала.
— Думаю, что она сука. Но самое смешное, что я все равно ее люблю.
Женщина не смотрела ему в лицо, она следила за его правой рукой.
— Эта Эдна — просто сука.
Теперь наступила продолжительная тишина; он стоял неподвижно, вытянувшись в струнку, она сидела на кровати не шевелясь. Неожиданно стало так тихо, что они услышали сквозь открытое окно, как журчит вода в мельничном лотке на соседней ферме.
Потом он произнес, медленно, спокойно, как бы ни к кому не обращаясь:
— По правде, мне не кажется, что я ей еще нравлюсь.
Женщина подвинулась ближе к краю кровати.
— Убери-ка этот нож, — сказала она, — пока не порезался.
— Прошу тебя, не кричи. Ты что, не можешь нормально разговаривать?
Неожиданно он склонился над ней, внимательно вглядываясь в ее лицо, и поднял брови.
— Странно, — сказал он. — Очень странно.
Он придвинулся к ней на один шаг, при этом колени его касались края кровати.
— Вроде ты немного похожа на Эдну.
— Эдна ушла. Я тебе уже это сказала.
Он продолжал пристально смотреть на нее, и женщина сидела не шевелясь, вдавив кисти рук в матрас.
— Да, — повторил он. — Странно.
— Я же сказала тебе — Эдна ушла. Я ее подруга. Меня зовут Мэри.
— У моей жены, — сказал он, — маленькая смешная родинка за левым ухом. У тебя ведь такой нет?
— Конечно, нет.
— Поверни-ка голову, дай взглянуть.
— Я уже сказала тебе — родинки у меня нет.
— Все равно я хочу в этом убедиться.
Он медленно обошел вокруг кровати.
— Сиди на месте, — сказал он. — Прошу тебя, не двигайся.
Он медленно приближался к ней, не спуская с нее глаз, и в уголках его рта появилась улыбка.
Женщина подождала, пока он не приблизился совсем близко, и тогда резко, так резко, что он даже не успел увернуться, с силой ударила его по лицу. И когда он сел на кровать и начал плакать, она взяла у него из рук нож и быстро вышла из комнаты. Спустившись по лестнице вниз, она направилась в гостиную, туда, где стоял телефон.
Моя любимая, голубка моя
Есть у меня давняя привычка вздремнуть после ленча. Обычно я устраиваюсь в гостиной в кресле, подкладываю подушку под голову, ноги кладу на небольшую квадратную, обитую кожей скамеечку и читаю что-нибудь, покуда не засыпаю.
В ту пятницу я сидел в кресле, как всегда уютно расположившись, и держал в руках свою любимую книгу «Бабочки-однодневки» Даблдея и Вествуда,
[35]
когда моя жена, никогда не отличавшаяся молчаливостью, заговорила, приподнявшись на диване, который стоял напротив моего кресла.
