Я был молодым романтиком, и греческая эскапада казалась мне увлекательным приключением. Мне даже в голову не приходило, что я могу не выбраться из этой страны живым. А ведь следовало задуматься, и, оглядываясь назад, я удивляюсь собственному легкомыслию. Если бы я на мгновение задумался и подсчитал свои шансы на выживание, то понял бы, что они равны один к пятидесяти — такая цифра способна напугать кого угодно.
Я толкнул дверь и вошел в штаб. Там находились трое: майор — командир эскадрильи, капитан и сержант-радист с наушниками на голове. Ни с кем из этой троицы встречаться мне не доводилось. Официально я числился в 80-й эскадрилье более шести месяцев, но до сих пор мне не удавалось подобраться к ней на более или менее близкое расстояние. В последний раз, когда я попробовал сделать это, дело кончилось костром в Западной пустыне.
У майора были черные усы и крест «За летные боевые заслуги» на груди. Еще у него было хмурое встревоженное лицо.
— Ну, здравствуйте, — сказал он. — Заждались мы вас.
— Виноват, прошу прощения за опоздание, — сказал я.
— На шесть месяцев опоздали, — уточнил он. — Койку себе отыщете в одной из палаток. Завтра приступите к полетам. Будете летать, как все остальные.
Мне было ясно, что человек очень занят и ему не терпится поскорее избавиться от меня, но я заколебался. Меня поразила такая равнодушная встреча. Я столько сил приложил, чтобы встать на ноги и наконец добраться до своей эскадрильи, и рассчитывал по крайней мере на коротенькое: «Рад, что вы выкарабкались», — или: «Надеюсь, вам сейчас получше». Но внезапно до меня дошло, что здесь ведется совсем другая игра. Пилоты здесь гибнут каждый день. Разве еще один самолет что-то меняет, если у тебя их всего четырнадцать? Конечно, не меняет. Майору нужна еще сотня самолетов с пилотами, а что такое один?
Я вышел из штаба, все еще с парашютом на плече. В другой руке я нес бумажный пакет со всеми своими пожитками, которые мне удалось взять с собой: зубной щеткой, начатым тюбиком зубной пасты, бритвой, кремом для бритья, запасной гимнастеркой цвета хаки, синим вязаным жилетом, пижамой, бортжурналом и любимым фотоаппаратом.
В четырнадцать лет я увлекся фотографией. Начинал в 1930 году с пластиночного фотоаппарата с двойным растяжением, сам печатал и увеличивал снимки. Теперь у меня была цейсовская «Супер-Иконта» с объективом «Тессар-6,3».
На Среднем Востоке — как в Египте, так и в Греции — мы всегда, кроме зимы, носили рубашку, шорты и носки хаки и даже летали без свитера. Бумажный пакет с бортжурналом и фотоаппаратом лежал у меня под ногами, когда я летел сюда, и на что-либо еще в кабине просто не оставалось места.
В палатках жили по двое, и, когда я вошел в свою, мой сосед сидел на своей походной кровати и вставлял веревку в ботинок вместо порванного шнурка. У него было продолговатое дружелюбное лицо, и он представился Дэвидом Куком. Много позже я узнал, что Дэвид Кук происходил из очень знатного рода, и, не погибни он в своем «Харрикейне», стал бы ни много ни мало графом Лестерширским и владел одним из самых красивых и величественных домов в Англии, хотя он совсем не был похож на будущего графа. Он был добрым, отважным и щедрым, и через несколько недель мы стали близкими друзьями. Я сел на свою походную кровать и стал задавать ему всякие вопросы.
— Здесь действительно все так плохо, как говорят? — спросил я у него.
— Полнейшая безнадега, — сказал он, — но мы ведь сами сюда влезли. Немецкие истребители теперь могут появиться в любое мгновение, а у нас самолетов в пятьдесят раз меньше, чем у них. Если они не перебьют нас в воздухе, то достанут на земле.
— Послушай, — сказал я, я ни разу в жизни не был в бою. Я понятия не имею, что нужно делать, если встречу вражеский самолет в воздухе.
Дэвид Кук уставился на меня так, словно увидел приведение. Вряд ли у него мог быть более изумленный вид, заяви я ему, что никогда прежде не летал на самолете.
— То есть ты хочешь сказать, — задохнулся он, — что явился в самое пекло, не имея никакого опыта за плечами!
— Боюсь, что так, — сказал я. — Но я думаю, меня посадят в кабину к какому-нибудь старому волку, и он покажет мне что к чему.
— Не повезло тебе, приятель, — сказал он. — Мы тут летаем поодиночке. Им и в голову не приходит, что парами летать лучше. Боюсь, тебе придется во все вникать самому. Неужели ты и в самом деле никогда не воевал в боевой эскадрилье?
— Никогда, — ответил я.
— А командир знает? — поинтересовался он.
— Вряд ли он об этом задумывался, — сказал я. — Он просто сказал мне, что с завтрашнего дня я приступаю к полетам и буду летать, как все.
Я вкратце поведал ему о том, что стряслось со мною за последние шесть месяцев.
— О Господи! — воскликнул он. — Хорошенькое начало! Сколько часов ты налетал на «Харрикейнах»?
— Около семи, — сказал я.
— Боже мой! — вскричал он. — Так ты и летать-то на нем толком не умеешь!
— В общем-то не умею, — сказал я. — Знаю, как взлетать, как садиться, и больше ничего.
Он сидел, не в силах поверить моим словам.
— Ты здесь давно? — спросил я у него.
— Не очень, — ответил он. — До этого я участвовал в Битве за Англию. Нам там досталось, но это цветочки по сравнению с тем безумием, которое творится здесь. У нас нет ни одного радара, а рации — на вес золота. С землей можно разговаривать, только когда ты висишь прямо над аэродромом. В воздухе вообще нельзя переговариваться друг с другом. Вместо радара у нас греки. На вершине каждой горы сидит грек и, как только заметит немецкие самолеты, сразу звонит нам в штаб по полевому телефону. Вот такой у нас радар.
— И работает?
— Время от времени, — сказал он. — Только вот большинство наших наблюдателей не могут отличить «Мессершмит» от детской коляски.
Он, наконец, продел веревку в ботинок и теперь надевал его на ногу.
— Это правда, что у немцев в Греции тысяча самолетов? — спросил я у него.
— Похоже на то, — сказал он. — Думаю, да. Понимаешь, Греция для них только начало. После захвата Греции они собираются двинуться на юг и взять Крит. Я в этом уверен.
Мы сидели на походных постелях и размышляли о будущем. Мне оно виделось довольно мрачным.
— Раз ты ничего не знаешь, попытаюсь тебе помочь, — нарушил молчание Дэвид Кук. — Что ты хотел бы узнать?
— Ну, прежде всего, — сказал я, — что я должен делать, когда встречу «сто девятого»?
— Постарайся сесть ему на хвост, — сказал он. — Поворачивай на меньшем круге, чем он. Позволишь ему пристроиться тебе в хвост — и тебе конец. У «Мессершмита» пушки на крыльях. У нас только пули, и даже не зажигательные. Просто пули, и все. У фрицев снаряды разрываются, когда попадают в цель. А наши пули только дырочки в фюзеляже пробивают. Поэтому для того, чтобы сбить, ты должен попасть точно в двигатель. Ему все равно, куда он попадет — в любом случае снаряд взорвется и разнесет тебя на кусочки.
