– Уж если твоя мама принялась откладывать нашу свадьбу, никто из нас не может ей помешать. У нас нет выбора. Мы должны полагаться на мою работу. Это единственное, что может вновь сблизить нас.
На следующий день они встретились буквально на минуту на углу Альзерштрассе. В горле так пересохло, что ни он, ни она не могли произнести слово «здравствуй». Слишком расстроенный, он не смог вернуться в больницу и пошел к Эрнсту Флейшлю. Йозеф Брейер и Зигмунд подменяли друг друга как личные врачи Флейшля в перерывах между операциями, которые делал ему Бильрот несколько раз в году; их задача была простой – перебинтовать большой палец и ослабить морфием боль.
Флейшль жил в красивом многоквартирном доме, построенном на средства его деда, фасад дома украшали огромные обнаженные мужские и женские фигуры, греческие колонны, портики и арабески, гипсовые херувимы. Старшие из семьи Флейшля занимали весь второй этаж, но Эрнст устроил себе изолированное помещение, пробив отдельный вход на лестничную площадку и выгородив большую угловую спальню, рядом с ней небольшую столовую, а с другой стороны соединив в одну большую комнату библиотеку, кабинет, приемную и гостиную, в которой он проводил мучительные бессонные ночи.
Лакей Флейшля впустил Зигмунда в знакомое помещение. Одна стена кабинета была плотно заставлена книгами, на другой висели итальянские полотна, собранные дедом, который путешествовал в карете из Милана в Неаполь. На многочисленных подставках, подпорках, стойках размещались обломки мраморных скульптур из Малой Азии, женские торсы, головы римских военачальников, фризы, этрусский Бахус из храма в Вейи.
– Рад тебя видеть, Зигмунд. Я только что сказал повару, что не буду ужинать, но в компании с тобой мы устроим небольшую пирушку.
Он взял трубку за бархатным занавесом и дунул в нее. Вскоре появился лакей, и Флейшль заказал обильный ужин. Пока они беседовали, Зигмунд снял повязку, чтобы проверить состояние больного пальца. Всего два месяца назад Бильрот произвел очередную ампутацию. Почистив рану, Зигмунд наложил свежую повязку.
Флейшль начал изучать санскрит, дабы прочитать в оригинале «Веды». Зигмунд посоветовал взять несколько уроков у Игнаца Шёнберга.
Принесли ужин; на обеденном столе довольно больших размеров, заставленном археологическими находками, которые собрал дед Флейшля во время своих поездок в Египет и Палестину, с трудом нашлось место для двух суповых тарелок. Флейшль объяснил:
– Когда я ем в одиночестве, мой глаз отдыхает на этих красивых предметах. Я как бы насыщаюсь ими вместо запеканки с печенкой. Когда умру, заберу эти сокровища с собой.
Зигмунду было неприятно слушать, как тридцатисемилетний Флейшль рассуждает о смерти, пусть далее в шутку; но нужно смотреть правде в глаза: большой палец Флейшля излечить невозможно, и каждый раз, когда Бильрот прибегает к операции, он отнимает у Флейшля несколько лет жизни. Боль от раны крайне острая, и морфий – единственное спасение. Зигмунд считал, что он сталкивается с пародией на справедливость: у Эрнста Флейшля было все, ради чего стоило жить, блестящий интеллект поставил его на такой уровень, который недоступен для остальной части медицинского корпуса Вены.
– Знаешь, Эрнст, если бы я не любил тебя, то страшно бы тебе завидовал, – пытался острить Зигмунд. – Последний по времени, кто знал все, познанное человеком к семьсот шестнадцатому году, был Лейбниц. Если не будешь скромничать, то обойдешь Лейбница.
На красивом лице Флейшля появилась невольная гримаса, вызванная болью. Зигмунд сделал инъекцию морфия. Весь день Флейшль был поглощен работой в лаборатории Брюкке, а ночи были длинными. Зигмунд оставался у него до часу ночи, играя в японские шашки. Тревога не покидала его: около четырех часов утра, мучаясь от боли, Флейшль сделает себе еще один укол. Он стал наркоманом; Брейер и Фрейд были единственными, кто знал это. Направляясь в больницу по пустынным улицам, Зигмунд думал: «Мы должны отучить Флейшля от морфия. Он убьет его скорее, чем палец. Никто не в состоянии выдержать такую боль без успокаивающего, но должно же быть нечто менее опасное?»
Зигмунд уяснил, что больницей управляют «вторые врачи», среди которых насчитывалось десять врачей первого класса и тридцать – второго, как он сам. Примариусы были мужчинами среднего возраста с достатком и частной практикой вне больницы, в приемных и палатах они задерживались не более чем на два часа в день. Таким образом, на долю сорока человек приходилось обслуживание двадцати отделений. Хотя специалисты были приписаны к своим палатам, существовало несколько мест, где «вторые врачи» могли встречаться и завязывать дружбу между собой: центральная читальня, ниши с газовыми печами, где собирались молодые, люди, чтобы выпить чашечку кофе и поболтать, так сказать, «у бассейна» (такое название было позаимствовано от женских сходок у общего источника воды около многоквартирных домов, в которых селились бедняки). Вечно занимавшей всех темой бесед были деньги. Они стали предметом общей заботы, и в итоге сложилось своего рода масонство, выражавшееся в том, что в единую кассу складывались свободные гульдены и крейцеры. Один из работавших в кожном отделении врачей вывесил над своим рабочим столом вышитый образчик со словами из Евангелия от Иоанна: «Ибо нищих всегда имеете с собой. Это – мы»! «Вторые врачи» первого класса зарабатывали больше – тридцать два доллара в месяц, и у них было больше пациентов, но они были старше и выполняли больше обязанностей. Каждый дрался за лишний гульден: давали уроки, составляли обзоры медицинских текстов, отыскивали пациентов. Они были должниками своих родителей, друзей, книгопродавцев, торговцев канцелярскими принадлежностями, портных, владельцев кафе.
Однажды утром Зигмунду понадобились пять гульденов для Амелии. Он обратился к друзьям; они оттопырили пустые карманы. После полуденного завтрака в зал торопливым шагом вошел Иосиф Панет. Как обычно, он был небрежно одет, его бледно–голубые глаза выдавали не только его застенчивую, чувствительную душу, но и туберкулез, от которого страдали в Вене как имеющие достаток, так и бедные. Панет, неизменно опасавшийся, как бы друзья не отреклись от него по той причине, что он имел состояние и не был беден, как они, считал своим долгом устраивать вечеринки под любым предлогом: день рождения, продвижение по службе, публикация. Он спозаранку приходил в ресторан, заказывал обед, одаривал чаевыми прислугу, оплачивал счет и, счастливый, удалялся.
– Зиг, я только что услышал, что тебе нужно несколько гульденов.
– Я не могу занять у тебя. Таков неписаный закон.
– Почему меня сторонятся? – В голосе Панета прозвучала обида.
– Потому что непорядочно занимать у человека, который не нуждается в том, чтобы ему возвращали. Это пахнет нищенством.
– Вы – кучка снобов! Почему бедным можно давать взаймы, а богатым не позволяется?
– Хорошо, Иосиф. Когда нам потребуются деньги для разгульной жизни и греха, мы станем занимать только у тебя.
Панет подошел к столу Зигмунда, взял в руки фотографию Марты.
– Как выносишь разлуку?
