Когда Мини возвратился после своих ночных похождений, Микеланджело спросил его:
— Ты любишь эту девушку?
— Страстно!
— Это та самая девушка, которую ты так страстно любил прошлым летом?
— Нет, конечно, не та.
— Тогда возьми вот эту картину — «Леду с Лебедем». И эти рисунки. Денег, которые ты за все это выручишь, тебе вполне хватит, чтобы устроить собственную мастерскую в Париже.
— Но «Леда» стоит целого состояния? — еле выговорил изумленный Мини.
— Вот и не прогадай, получи за нее себе это состояние. Пиши мне из Франции.
Едва Мини успел уехать на север, как в дверях мастерской предстал молодой, лет двадцати, человек, назвавшийся Франческо Амадоре.
— Правда, меня зовут еще и Урбино, — застенчиво добавил он. — Священник в церкви Сан Лоренцо сказал мне, что вам нужен человек.
— Какую работу вы себе ищете?
— Я ищу себе, синьор Буонарроти, кров и семью, которых у меня нет. Когда-нибудь я женюсь, и у меня будет своя семья, но до тех пор мне надо работать, и много лет. Родители мои были бедные — кроме этой рубашки на плечах, у меня больше нет ничего ровным счетом.
— Согласны ли вы стать учеником скульптора?
— Учеником прославленного мастера, мессер.
Микеланджело всмотрелся в юношу, что стоял перед ним: одежда у него была потертая, ветхая, но опрятная; был он так тощ, что всюду у него торчали кости, живот впалый, будто парень никогда не наедался досыта; твердый взгляд серых глаз, темные, нечистые зубы и тонкие белокурые волосы пепельного оттенка. Хотя Урбино и нуждался в крове и работе, в манерах его чувствовалось некое достоинство, и душа у него была, видимо, чистая и ясная. Он явно уважал себя, и это Микеланджело понравилось.
— Ну, что ж, давай испытаем друг друга.
Урбино обладал тем благородством духа, которое озаряло все, что он ни делал. Он был так счастлив найти себе наконец какое-то место, что весь будто светился, наполняя отблесками своей радости всю мастерскую, а с Микеланджело обращался так почтительно, словно бы тот был ему отцом. Микеланджело чувствовал, что он все больше привязывается к юноше.
Папа Клемент вновь заставил наследников Юлия согласиться на пересмотр договора, хотя Ровере давно уже гневались и считали себя обманутыми. На этот раз они, не подписывая никаких особых бумаг, условились с папой, что Микеланджело соорудит гробницу, ограничившись только одной стеной, и украсит ее теми фигурами, которые он уже изваял. Микеланджело следовало передать семейству Ровере статуи «Моисея» и двух «Рабов», закончить четырех «Пленников» и отослать их на корабле, вместе с изваянием «Победы», в Рим. Помимо того, ему надо было изготовить рисунки для замышлявшихся, но пока не высеченных фигур, а также выплатить Ровере две тысячи дукатов, чтобы те передали их другому скульптору, который и завершит гробницу. Таким образом, по истечении двадцати семи лет хлопот и треволнений, изваяв восемь больших статуй, за которые ему не удалось получить ни скудо вознаграждения, Микеланджело мог теперь избавиться от ярма, наложенного на него им же самим.
Чтобы раздобыть две тысячи дукатов и расплатиться с Ровере, Микеланджело хотел было продать один из своих земельных участков или домов. Но никто их не купил бы, так как в Тоскане ни у кого теперь не было денег. Единственным достоянием, которое могло найти себе спрос и за которое можно было получить приличную сумму, являлась его мастерская на Виа Моцца.
— У меня сердце кровью обливается, как подумаю, что ее надо продать, — горько жаловался Микеланджело Спине. — Я люблю эту боттегу.
— Дай-ка я напишу в Рим, — вздыхал Спина. — Может, мы добьемся отсрочки.
Именно эти дни выбрал Джовансимоне для своего визита к Микеланджело, что само по себе было редкостью.
— Я намерен поселиться в большом доме на Виа ди Сан Прокуло, — заявил он.
— Зачем тебе такой громадный дом?
— Чтобы жить на широкую ногу.
— Этот дом сдается жильцам.
— Так не будем его сдавать! Мы не нуждаемся ни в какой плате.
— Может быть, ты и не нуждаешься, а я нуждаюсь.
— Почему же? Ты достаточно богат.
— Джовансимоне, я бьюсь из последних сил и не знаю, как мне выплатить долг Ровере.
— Это ты только отговариваешься. Ты такой же скряга, как отец.
— Скажи, ты когда-нибудь в чем-нибудь нуждался?
— В достойном положении в обществе. Ведь мы благородные горожане.
— Вот и веди себя благородно.
— У меня нет денег. Ты вечно их утаиваешь от нас.
— Джовансимоне, тебе уже пятьдесят три года, и ты никогда не жил на свои средства. Я кормлю тебя почти тридцать пять лет, с тех пор как казнили Савонаролу.
— Что ж, тебя надо благодарить за то, что ты исполняешь свой долг? Ты рассуждаешь так, будто какой-то мужлан или мастеровой. Наш род такой же старинный, как род Медичи, Строцци и Торнабуони. Мы платим налоги во Флоренции вот уже три столетия!
— Ты поешь ту же песню, что и отец, — с досадой бросил Микеланджело.
— Нам дано право пользоваться гербом Медичи. Я хочу укрепить его на фронтоне дома на Виа ди Сан Прокуло, я найму себе слуг. Ты постоянно твердишь, что все, что ты делаешь, — это для блага семейства. Так вот делай что хочешь, но чтобы деньги у нас были!
— Джовансимоне, ты не видишь в чашке молока черного таракана! Нет у меня таких средств, чтобы сделать из тебя флорентинского вельможу.
Скоро Микеланджело узнал, что Сиджизмондо поселился в деревушке под Сеттиньяно и, как простой крестьянин, работает на земле. Он оседлал коня и поехал в эту деревню: действительно, Сиджизмондо шагал за плугом, погоняя двух белых волов; лицо и волосы у него под соломенной шляпой были мокрыми от пота, на одном сапоге налип навоз.
— Сиджизмондо, да ты работаешь, как мужик!
— Я всего-навсего вспахиваю поле.
— Но зачем? У нас здесь есть арендаторы, пусть они и пашут.
— Я люблю работу.
— Да, но ведь не крестьянскую же! Сиджизмондо, что о тебе подумают, что будут говорить люди? Ведь никто из Буонарроти не работал руками вот уже триста лет.
— А ты сам?
Микеланджело покраснел.
— Я скульптор. Что скажут во Флоренции, когда там узнают, что мой брат трудится как крестьянин? В конце концов, род Буонарроти — это знатный род, нам дано право на герб…
— Герб меня не прокормит. Я уже состарился и не могу служить в войсках, вот и работаю. Это наша земля, я выращиваю здесь пшеницу, оливы, виноград.
— И для этого непременно надо ходить вымазанным в навозе?
Сиджизмондо посмотрел на свой сапог.
— Навоз дает полю плодородие.
