– Ах... – Он сделал неопределенное движение рукой.
– Можно мне как—нибудь зайти к вам в мастерскую? Боюсь, что я со своими акварелями так и застрял на одном месте.
– Не сейчас. Говорю тебе, я занят. Я не могу тратить время попусту.
– Тогда не заглянете ли вы ко мне, когда выйдете прогуляться? Несколько ваших слов направили бы меня на верную дорогу.
– Возможно, как знать. Только я сейчас занят. Мне надо идти.
Он зашагал дальше, устремляясь вперед всем телом. Винсент в недоумении глядел ему вслед.
Что же такое случилось? Неужели он чем—нибудь оскорбил Мауве? Оттолкнул его?
Винсент был очень удивлен, когда через несколько дней к нему в мастерскую наведался Вейсенбрух. Ведь этот человек снисходил до разговора с молодыми или даже с признанными художниками лишь затем, чтобы разругать их на все корки.
– Вот это да! – с порога закричал Вейсенбрух, оглядывая комнату. – Дворец, настоящий дворец! Скоро вы будете здесь писать портреты короля и королевы.
– Если вам здесь не нравится, можете убираться, – огрызнулся Винсент.
– Почему вы не плюнете на живопись, Ван Гог? Ведь это собачья жизнь.
– Вы же вот процветаете.
– Да, но я добился успеха. А вы никогда не добьетесь.
– Возможно. Но я буду писать куда лучше вас.
Вейсенбрух расхохотался.
– Нет, это вам не удастся! Но, наверное, вы будете писать лучше всех в Гааге, за исключением меня. Если только в вашей живописи отразится ваш характер.
– А вы считаете, что тут нет характера? – спросил Винсент, доставая свою папку. – Присядьте, посмотрите.
– Я не могу смотреть рисунки сидя.
Акварели Вейсенбрух отодвинул в сторону, едва взглянув на них.
– Это не в вашей манере; акварель – слишком пресная, вялая техника, чтобы выразить то, что вы хотите.
Он заинтересовался карандашными рисунками, изображавшими боринажцев, брабантцев, стариков и старух, которых Винсент часто рисовал в Гааге. Рассматривая лист за листом, он только посмеивался, Винсент ждал, что сейчас на него обрушится град издевательств.
– Рисуете вы просто великолепно, – сказал Вейсенбрух, и глаза у него заблестели. – Пожалуй, по этим эскизам я и сам не прочь бы поработать.
У Винсента будто подломились колени, так неожиданны были слова Вейсенбруха. Он упал на стул как подкошенный.
– Вас, кажется, называют Карающим Мечом?
– Так оно и есть. Если бы я увидел, что ваши рисунки плохи, я бы сказал это прямо.
– А Терстех разбранил меня за них. Говорит, что они чересчур грубы и резки.
– Глупости! В этом—то их сила.
– Я хотел рисовать пером, но Терстех говорит, что мне надо целиком перейти на акварели.
– И тогда он будет продавать эти акварели, да? Нет, мой друг, если вы видите натуру как рисунок пером, то и передавайте ее рисунком. И, главное, никого не слушайте, даже меня. Идите своим путем.
– Пожалуй, так и придется.
– Когда Мауве сказал, что вы художник божьей милостью, Терстех не согласился с ним, и Мауве стал вас защищать. Это было при мне. Если это повторится, то теперь, когда я видел ваши работы, я тоже буду стоять за вас.
– Мауве сказал, что я художник божьей милостью?
– Не вбивайте себе это в голову. Благодарите бога, если хотя бы умрете художником.
– Тогда почему же он так холоден ко мне?
– Он ко всем холоден, Винсент, когда заканчивает картину. Не обращайте на это внимания. Вот он покончит со своим схевенингенским полотном, и все образуется само собой. А пока можете заходить ко мне, если вам понадобится помощь.
– Разрешите задать вам один вопрос, Вейсенбрух?
– Пожалуйста.
– Это Мауве прислал вас сюда?
– Да, Мауве.
– А зачем?
– Ему хочется знать мое мнение о вашей работе.
– Но зачем же ему знать? Если он считает меня художником божьей милостью...
– Не знаю. Быть может, Терстех заронил в него сомнение.
6
Терстех все больше терял веру в Винсента, а Мауве становился к нему все холоднее, но их место в его жизни постепенно занимала Христина: она дарила его той простой дружбой, по которой он так тосковал. Она приходила в мастерскую каждый день, рано поутру, и приносила корзинку с шитьем – ей хотелось; чтобы ее руки, как и руки Винсента, были тоже заняты работой. Голос у нее был грубый, слова неловкие, но говорила она спокойно, тихо, и когда Винсенту надо было сосредоточиться, она ему нисколько не мешала. Почти все время Христина мирно сидела у печки, глядя в окно или занимаясь шитьем каких—то вещей для будущего ребенка. Позировала она плохо и с трудом понимала, что от нее хотят, но старалась изо всех сил. Скоро у нее вошло в обычай, перед тем как уйти домой, варить ему обед.
– Ты напрасно беспокоишься, Сип, – говорил ей Винсент.
– Тут нет никакого беспокойства. Просто я делаю это лучше, чем ты.
– Но ты пообедаешь вместе со мной?
– Само собою. За малышами мать присмотрит. Мне у тебя нравится.
Винсент платил ей франк в день. Он понимал, что это ему не по средствам, но ему было приятно, что она постоянно рядом с ним – кроме того, ему доставляла удовольствие мысль, что он спасает ее от стирки. Когда Винсенту приходилось отлучаться из дому днем, он рисовал ее по вечерам до поздней ночи, и Христина уже не уходила от него. Просыпаясь, Винсент с наслаждением вдыхал запах только что сваренного кофе, глядя, как заботливая женщина хлопочет у печки. Впервые в жизни у него была своя семья, и он чувствовал себя очень уютно.
Порой Христина оставалась у него на ночь просто так, без всякой причины.
– Я сегодня буду спать здесь, Винсент, – говорила она. – Можно?
– Ну конечно, Син. Оставайся, когда хочешь. Ты ведь знаешь, я этому рад.
И хотя он ни о чем не просил ее, она начала стирать ему белье, чинить платье и ходить за покупками.
– Ведь вы, мужчины, не умеете следить за собой, – говорила она. – Вам надо, чтобы под боком была женщина. Я уверена, что тебя надувают в каждой лавочке.
Она вовсе не была хорошей хозяйкой; лень, царившая в доме ее матери, за долгие годы притупила в ней стремление к чистоте и порядку. Она принималась за уборку лишь временами, но решительно и энергично. Ведь она в первый раз за свою жизнь вела хозяйство мужчины, который ей нравился, и поэтому с удовольствием бралась за дело... когда не забывала о нем. Винсент был в восторге; за что бы она ни принималась, ему и в голову не приходило в чем—нибудь ее упрекнуть. Теперь, когда она оправилась от своей вечной усталости, голос у нее стал уже не такой грубый, бранные слова одно за другим исчезали из ее речи. Но она не умела сдерживать свои чувства, и если что—нибудь ее раздражало, она приходила в ярость и снова начинала ругаться хриплым голосом, употребляя такие выражения, каких Винсент не слышал со школьных дней.
