– Не надо, Стин, ты очаровательна и так.
– Я – очаровательна!
И она заливалась звонким хохотом. У нее были большие веселые глаза и милое личико. Когда она, копая картофель, наклонялась, в ее фигуре Винсент находил больше истинной грации, чем даже у Кэй. Он понял, что, рисуя человеческую фигуру, главное – передать движение и что в рисунках старых мастеров есть большой недостаток – они статичны, люди там не показаны в труде. Он рисовал Де Гроотов в поле, в хижине за столом, когда они ели дымящийся картофель, и всегда Стин заглядывала через его плечо и шутила с ним. Иногда, в воскресный день, она надевала чистый чепец и белый воротничок и шла с ним погулять на пустоши. Иных развлечений у здешних крестьян не было.
– Любила вас Марго Бегеманн? – спросила она однажды.
– Да, любила.
– Тогда почему же она хотела покончить с собой?
– Потому что родные не позволили ей выйти за меня замуж.
– Она просто дура. Знаете, что я сделала бы на ее месте? Я не стала бы травиться, я бы вас любила!
Стин расхохоталась прямо ему в лицо и побежала к сосновому леску. Весь день они резвились и смеялись, бродя меж деревьев. Их не раз видели другие гуляющие парочки. Стин была хохотунья от природы: что бы ни говорил и ни делал Винсент, все вызывало у нее безудержные взрывы смеха. Она схватывалась бороться с ним и всячески норовила свалить его наземь. Когда ей не нравились рисунки, которые он делал у нее в доме, она обливала их кофе или кидала в огонь. Она стала часто ходить к Винсенту в мастерскую, и после ее ухода все вещи в комнате валялись в невообразимом беспорядке.
Так прошло лето и осень и снова наступила зима. Снегопады вынуждали Винсента целыми днями сидеть в мастерской. Жители Нюэнена не любили позировать, и если бы Винсент не платил им, у него не было бы ни одного натурщика. В Гааге он делал наброски чуть ли не с сотни белошвеек, чтобы скомпоновать этюд из трех фигур. Теперь ему хотелось написать семейство Де Гроотов за ужином, когда они едят свой картофель и пьют кофе, но, чтобы картина была верна, он считал, что сначала надо перерисовать всех крестьян в округе.
Католический священник был не очень доволен, что церковный сторож сдает комнату язычнику и художнику, но поскольку Винсент вел себя тихо и вежливо, он не мог найти повода его выставить. Однажды Адриана Схафрат вошла в мастерскую очень взволнованная.
– Вас хочет видеть отец Паувелс!
Андреас Паувелс был дородный, краснолицый мужчина. Он быстро оглядел комнату и решил про себя, что подобного хаоса ему еще не приходилось видеть.
– Чем я могу быть вам полезен, отец мой? – любезно осведомился Винсент.
– Ничем вы мне не можете быть полезны! А вот я вам – могу. Я окажу вам помощь в этом деле, если только вы будете меня слушаться.
– О каком деле вы говорите, досточтимый отец?
– Да ведь она католичка, а вы—то протестант. Но я выхлопочу для вас специальное разрешение у епископа. Готовьтесь, через день—два будет венчание!
Винсент шагнул к окну, чтобы видеть священника получше.
– Боюсь, что я вас не понимаю, отец мой, – сказал он.
– О, вы все прекрасно понимаете. Не притворяйтесь, это бесполезно. Стин Де Гроот беременна! Честь семейства должна быть спасена.
– Ну и чертовка!
– Вы можете называть ее как угодно, хотя бы и чертовкой. Тут и впрямь без черта не обошлось.
– А вы уверены, что это так, отец мой? Вы не заблуждаетесь?
– Я никогда не обвиняю людей, если не имею неоспоримых доказательств.
– И сама Стин... Неужели она сказала вам... что это я?
– Нет. Назвать имя мужчины она отказывается.
– Тогда почему же вы приписываете эту заслугу именно мне?
– Вас неоднократно видели вместе. Разве она не ходила в вашу мастерскую?
– Ходила.
– Разве вы не гуляли с ней по воскресеньям?
– Да, гулял.
– Какие же еще нужны доказательства?
Винсент минуту молчал. Потом он сказал спокойно:
– Я очень огорчен всем этим, отец мой, в особенности потому, что беда постигла моего друга Стин. Но должен уверить вас, что мои отношения с нею были совершенно чистыми.
– Неужели вы думаете, что я вам поверю?
– Нет, не думаю, – ответил Винсент.
Вечером, когда Стин возвращалась с поля, он ждал ее у порога хижины. Все семейство село ужинать, а Стин, не заходя в хижину, опустилась на землю рядом с Винсентом.
– Скоро вы сможете рисовать еще кое—кого, – сказала она.
– Так это правда, Стин?
– Конечно. Хотите пощупать?
Она взяла его руку и положила к себе на живот. Винсент почувствовал, как сильно он округлился.
– Отец Паувелс сегодня сказал мне, что этот ребенок от меня.
Стин засмеялась.
– Хотела бы я, чтобы он был от вас. Но вы—то никогда этого не хотели, правда?
Винсент поглядел на Стин, на ее грубоватые, неправильные черты лица, толстый нос, толстые губы, на ее смуглое, пропитанное потом тело. Она тоже взглянула на него и улыбнулась.
– Сказать по чести, Стин, я бы не отказался.
– Значит, отец Паувелс говорит, что это вы. Вот, забава—то!
– Что ж тут забавного?
– Если я вам скажу, от кого у меня ребенок, вы меня не выдадите?
– Даю слово.
– От сторожа его церкви!
Винсент даже присвистнул.
– Ваши родные знают?
– Конечно, нет. Я им никогда и не скажу. Но они знают, что это не вы.
Винсент вошел в хижину. Там было все по—прежнему, как будто ничего и не случилось. Де Грооты отнеслись к беременности Стин с таким равнодушием, словно это была не их дочь, а чужая корова. Винсента они встретили как обычно, и он видел, что они его не винят.
Но в поселке думали иначе. Адриана Схафрат подслушала у двери разговор отца Паувелса с Винсентом. Она тут же передала его соседям. Через час жители Нюэнена все до одного знали, что Стин Де Гроот беременна от Винсента и что отец Паувелс решил непременно обвенчать их.
Был уже ноябрь, наступила настоящая зима. Пора было уезжать. Жить в Нюэнене дольше не имело смысла. Он уже написал здесь все, что можно было написать, и узнал о крестьянской жизни все, что можно было узнать. Оставаться в этой деревне, где снова вспыхнула вражда к нему, он не хотел. Было ясно, что надо уезжать. Но куда?
– Минхер Ван Гог, – сокрушенно сказала Адриана, предварительно постучав в дверь. – Отец Паувелс говорит, что вы должны сегодня же покинуть наш дом и поселиться где—нибудь в другом месте.
