Я не решалась пошевелиться. Он лежал так тихо, почти как неживой. Меня постепенно заполнило ощущение, что в нем в это мгновение сосредоточилась великая сила – скрытая любовь и преданность, которую я могла представить себе лишь издалека. Я тихо поднялась и вышла, так и не поцеловав его. Когда я на секунду остановилась в дверях, он выпрямился, лицо его, еще залитое моими слезами, было светло и прекрасно.
– До свидания, Зеркальце! До свидания! – воскликнул он тихо.
На следующее утро, когда Энцио и Госпожа Облако уезжали, я спряталась в дверной нише в галерее, где мне уже не раз доводилось прятаться. Жаннет и тетушка Эдельгарт долго искали и звали меня, но я не отзывалась. Один раз мне даже показалось, будто я слышу голос Энцио, но, должно быть, я ослышалась, ведь он знал, что мы с ним уже попрощались и что мы не смогли бы сделать это в присутствии других…
Лишь когда автомобиль уехал, я покинула свое убежище.
– Дитя мое, ты очень расстроилась? – спросила бабушка, заметив следы слез на моем лице.
Я знала, что она считает это расставание непоправимым, и какое-то мгновение боролась с соблазном сказать «нет». Но, взглянув на нее сквозь нахлынувшие слезы, я промолчала. Должно быть, она почувствовала, что все надежды ее закатившейся жизни, уже погребенные этой ночью, вновь ожили и расцвели в чужой, просветленной боли, равной по силе ее собственной…
Спустя несколько дней она испытала первый мощный натиск болезни. Врачи почти не сомневались, что она давно уже скрывала серьезное сердечное недомогание, которое из-за утомительных и вредных в ее возрасте прогулок с Энцио и волнений последних дней быстро достигло угрожающей стадии. В действительности же смерть бабушки имела более глубокие и личные причины. Она умерла от того, от чего умирают все незаурядные и сильные люди, – от своей собственной жизни, от удивительной полноты и богатства своего бытия, которые она столько лет пылко и гордо несла, словно царственную корону, и на которые у нее вдруг не осталось больше сил, как будто корона эта была слишком гордой и царственной, ибо она раздавила ее. Ведь в этом-то и заключался тот щемящий драматизм, омрачивший закат бабушкиной жизни, что все в конце концов обернулось для нее так, как ей меньше всего хотелось бы, что блестящий покров, который ее сильная душа и ее мудрые руки десятилетиями держали над миром и вещами, все же вдруг ускользнул прочь и ей еще раз пришлось взглянуть на неизменно презираемый ею жестокий и уродливый лик земной косности. Лишь теперь стало ясным, насколько сильны были эта душа и эти руки, если они сумели скрыть образ вещей даже от нее самой, от ее сердца и совести. Ибо самым тяжелым для моей бедной бабушки оказалось не то, что ее оттолкнула от себя и осудила женщина, ради которой она полжизни прожила в одиночестве, а то, что под той великой болью таилась еще б льшая боль, что ее собственная любовь и справедливость, ее отречение были лишь наполовину тем, чем она все это считала, а наполовину – виной. Я уверена, что она не утратила ни капли своей истинности от этого горького открытия, с которым не знала, что делать, так как сама себе казалась в нем чужой. Однако я могу теперь лишь догадываться о том, что тогда пришлось вынести бабушке, ибо, как бы тяжело ни было у нее на сердце, она молчала. Ни разу с ее уст не сорвалось ни одной жалобы, ни одного упрека в адрес Энцио или его матери, и ни разу она не позволила себе прежних взрывов негодования, которым бы я тогда, наверное, безумно обрадовалась. Тихое удивление, невыразимая тоска словно обволокли все ее существо, внезапно оказавшееся в незнакомом мире, в котором она все видела впервые. Со мной она в те дни была бесконечно добра, словно хотела до последней капли опустошить драгоценный сосуд своего сердца, раздарить сокровища своей любви, чтобы не унести ни крупицы из всех этих богатств с собой в холодную, бесплодную могилу. Но любовь эта была адресована не только мне одной.
Был уже август, который мы обычно проводили у моря или в горах. Все живое давно покинуло пылающий от жары Рим, и доктора прожужжали нам все уши, настоятельно рекомендуя другой климат для бабушки. Но она отказывалась уезжать из Рима. В то время как мы еще надеялись на благополучный исход, она, по-видимому, уже знала, что дни ее сочтены, и решила провести остаток этих дней в городе своей любви, словно опасаясь, что смерть настигнет ее где-нибудь за его пределами, ибо она хотела умереть в Риме.
Теперь я должна рассказать о невероятно печальном уходе этого самого любимого моего человека.
После первого тяжелого сердечного приступа она еще раз встала на ноги, и обманчивое впечатление, будто опасность миновала и она уже на пути к выздоровлению, ослепило прежде всего меня. Тетушка Эдель и Жаннет из сочувствия ко мне и из страха перед моим горем вначале скрыли от меня страшный диагноз. Впрочем, и сама бабушка тоже не хотела, чтобы я раньше времени узнала о нем, и это ее желание, безусловно, было самой глубокой и истинной причиной моей слепоты; сегодня я вижу ее лишь в том, что тогда моя любовь повиновалась ей даже в самых неосознанных глубинах моего существа, там, где обычно пророчески и часто против моей воли ясно отражались реальности окружавшего меня мира.
Мы теперь постоянно были вместе. В этой последней, слабой вспышке своей жизненной силы она решила еще раз проведать все места Рима, с которыми ее связывала особая любовь, то есть, иными словами, попрощаться чуть ли не с каждым камнем Вечного города. И, казалось, все было так, как до приезда Энцио, но все было иначе! Тогда она была моим проводником – и не только духовным: как часто она ласково брала меня под руку, когда я, потрясенная величием того, что она мне показывала, «ускользала» от нее! Теперь же мне приходилось поддерживать ее; шаги ее стали ровно настолько тяжелее, насколько сама она стала легче, и она напрасно сваливала все на жару, когда мы слишком медленно продвигались по прохладным коридорам музеев. Маленькие, трогательные признаки тщетно скрываемой слабости выдавали ее.
И я до сих пор хорошо помню свое испуганное удивление, когда мы однажды вечером ехали на Пинций
[54]
и не остановились, как обычно, у лестницы Тринита деи Монти. Потому что бабушка очень любила подниматься по этой ни с чем не сравнимой лестнице: это сообщало ей некое особое чувство, подобное воспарению. Я и сегодня считаю, что она была единственным человеком, который знал толк в римских лестницах. И вот, в этот день она впервые не попросила шофера остановиться. Впрочем, потом, вдоволь напившись заката на Пинции (о, эти последние закаты вместе с ней, навсегда запечатлевшиеся в моей душе!), она захотела хотя бы спуститься по прекрасной лестнице, опираясь на мою руку, и это стало символом всех наших с ней тогдашних предприятий! Врачи позже объявили бабушкин отказ уехать на лето из Рима, и особенно эти наши прогулки, причиной ее преждевременной смерти, и, конечно, в другом, опять же более глубоком смысле, чем могли предполагать врачи, это было верно. Для бабушки уже не имела значения небольшая отсрочка, ведь теми глубинными узами, удерживавшими ее в Риме, была не только ее неописуемая любовь к своей духовной родине, но и ее тающие силы. Она тогда в равной мере боролась с тенью своей жизни и с сознанием неотвратимости смерти, и в этих последних битвах своей души она не видела иного пути, как призвать на помощь Вечный город, который составлял весь пафос ее жизни и теперь, как она надеялась, должен был стать пафосом ее смерти.
