– Ах да, ты ведь любишь дикие полевые цветы! Эти, кажется, называются кампанула?
Ее слова прозвучали вполне непосредственно, но это была искусственная непосредственность, и он заметил это – он вдруг удивленно взглянул на меня.
Когда мы с Зайдэ остались одни, она приподняла пальцем мой подбородок и сказала:
– Ах вы, моя фантазерка! Чего только нет в вашем сердечке! Впрочем, мужу совсем не повредит этот маленький культ, я рада за него, вы понимаете – вы ведь меня уже хорошо знаете.
Я чуть не сказала: «Нет, я вас совсем не знаю», ведь она, в сущности, так и осталась для меня загадкой. В ту минуту ее блестящие глаза вдруг показались мне такими непроницаемыми, словно некий водоем, неглубокий, но чем-то сильно замутненный…
В последующие дни я часто вспоминала о том, что в ее отношении ко мне еще до нашего последнего разговора порой проявлялось едва заметное раздражение, но каждый раз сама убеждала себя, что причиной тому были утомительные хлопоты, связанные с приближающимся днем ее рождения: из-за этого торжества весь дом был поставлен с ног на голову. Зайдэ рассылала приглашения с той же широтой, с какой делала покупки, и число гостей росло с угрожающей скоростью, так что угощение становилось предметом особой заботы. Даже бойкая, но, в сущности, невероятно ленивая горничная в рюшах теперь бегала вверх-вниз по лестнице с наколкой набекрень. Зайдэ то пересчитывала столовые приборы и бокалы, то писала карточки с именами гостей, то вела телефонные переговоры с магазинами. Несколько комнат пришлось освободить от мебели, чтобы расчистить место для сцены, к тому же после спектакля предполагались танцы.
Я помогала как могла, потому что, хотя все эти тревоги и хлопоты явно были для Зайдэ родной стихией, она беспрестанно жаловалась на усталость. Она говорила, что все это выше ее сил, что ее вообще утомляет суматоха, что она терпеть не может гостей, особенно тех, чей визит затягивается на несколько дней или недель. Она повторяла это так часто, что я невольно спросила себя, не считает ли она и мой визит затянувшимся, хотя до этого она уверяла меня, что я должна чувствовать себя у нее как дома. В довершение ко всему, продолжала она причитать, после окончания семестра ей предстоит очередной ремонт: она еще даже не знает, как это все организовать, но в моей комнате непременно нужно выбелить потолок и оклеить стены новыми обоями. Одним словом, она как будто переписала и выучила наизусть свои собственные письма ко мне, чтобы теперь повторить их мне вслух. Я уже всерьез задумалась, не уехать ли мне на время каникул. Но все разрешилось само собой: Энцио, которого Зайдэ в эти дни постоянно привлекала к подготовке празднества в качестве помощника и консультанта, вдруг объявил мне, что, по его мнению и мнению его матери, мне лучше всего переехать в ее пансион. Когда же я с удивлением спросила, почему он считает мой переезд необходимостью, он ответил, что Зайдэ выбивается из сил, что ее все это утомляет, особенно гости, и т. п.
Я спросила:
– Энцио, это то, чего ты все время опасался? Я имею в виду – она сказала тебе, что хотела бы избавиться от моего присутствия?.. Или… или идея моего переселения исходит от тебя?
Мне вдруг пришло в голову, что они с Зайдэ, возможно, преследуют общую цель. О, это мое ясновидение в отношении его сердца! То, что когда-то служило мне источником счастья, стало вдруг источником болезненно-мучительных открытий!
– Энцио, давай не будем кривить душой друг перед другом! – взмолилась я.
– Почему эта идея непременно должна исходить от меня? – спросил он нервно. – С чего ты это взяла? И почему ты считаешь, что я кривлю душой?
– Потому что ты кривишь душой, Энцио, – ответила я. – Ты не можешь простить профессору, что я напомнила тебе о твоем прощании с бабушкой, когда ты спорил с ним. Ты считаешь, что я приняла его сторону.
– Но ты же и в самом деле приняла его сторону, – с упреком заметил он.
– Нет, Энцио, я приняла твою сторону, только в более глубоком смысле, – сказала я. – Разве тебя самого не расстроило тогда ужасное прощание с бабушкой?..
В первый раз за все время в нашем разговоре была упомянута моя драгоценная бабушка – до сих пор Энцио упорно избегал любых упоминаний о ней. Он и сейчас попытался сохранить это молчание.
– О, как она любила тебя! – воскликнула я с внезапно прорвавшейся болью. – Как она тебя любила! По-настоящему я понимаю ее лишь с тех пор, как сама полюбила тебя. Ведь ты сын человека, который был ей так же дорог, как дорог мне ты, – дороже всех на свете!
При этих словах застывшее лицо его расслабилось и прояснилось, как это бывало с ним всегда, когда он получал несомненные знаки моей любви.
– Именно поэтому бабушка никогда не сердилась на тебя, – продолжала я. – Она пронесла свою боль о тебе мужественно и благородно до самого конца.
И я рассказала ему, как она умирала. Он слушал молча, с опущенными глазами. Когда я рассказывала о ее последней ночи и мой голос задрожал, он протянул мне руку. Прижавшись на мгновение лицом к его ладони, я почувствовала, как его пальцы гладят мой лоб и мокрые глаза. Потом я продолжила рассказ.
Когда я умолкла, он тихо сказал, что именно так и представлял себе бабушкину смерть – гордой и одинокой, именно такая смерть достойна ее. И вообще, я не должна думать, что он не оценил этот благородный и величественный образ, просто он уже тогда чувствовал себя связанным долгом по отношению к эпохе, к которой она уже не принадлежала, а сегодня…
Он не назвал имени профессора, но я была убеждена, что он все же воспринял обращенный к нему призыв.
Потом мы расстались, причем он больше ни словом не упомянул о моем переезде. Но я в тот же день пришла к Зайдэ и прямо спросила ее, действительно ли мое пребывание в ее доме больше нежелательно. Она немного смутилась, но затем ответила просто и откровенно: да, она, к сожалению, больше не смеет настаивать на моем присутствии, ей и самой очень жаль, но нам все же придется расстаться; я ведь и сама в связи с незавидным состоянием ее здоровья не могу не признать необходимости своего переезда – она еще раз повторила уже хорошо знакомые мне аргументы. При этом она в первый раз вышла из роли, забыв обнять меня за плечи и изобразить ласку во взоре, когда произносила слова сожаления. Потом она прибавила, что лучше всего будет, если я перееду после окончания семестра. Я знала, что мой опекун как раз уедет на каникулы, и ничуть не сомневалась, что он не подозревает и об этом ее плане и что, вернувшись из отпуска, будет в очередной раз поставлен перед свершившимся фактом. Однако на этот раз я решила во что бы то ни стало переговорить об этом с моим опекуном. Я только не знала еще, как сделать так, чтобы не выдать ни Энцио, ни Зайдэ. Но уже очень скоро этот вопрос разрешился сам собой, благодаря моей свекрови, которая, вопреки утверждению ее сына о том, что она будто бы согласна принять меня у себя, была совсем другого мнения. Бедняжка до сих пор даже не подозревала о нашей помолвке и, вероятно, по-прежнему мечтала о богатой невесте для сына! Тем не менее просьба Энцио пробудила в ней прирожденную доброту и напомнила ей о том, что моя судьба ей, в сущности, далеко не безразлична, что я, сирота, осталась одна на белом свете и она, как старый друг нашей семьи, хоть и не готова приютить меня у себя, но все же должна как-нибудь помочь мне. Одним словом, она вдруг неожиданно явилась к моему опекуну и потребовала от него ответа: что, собственно, происходит и почему меня вдруг ни с того ни с сего выдворяют из дома?
