– Меня привели к вам эти картины, – ответила я.
– А, романтики! – радостно откликнулся он. – Ну что ж, вы сразу же повстречались с добрыми духами этого дома и этого города! Но об этом после. Сначала о вас: я уже опасался, что вы все-таки не захотите тратить время на учебу!
Он имел в виду мою мечту о монастыре Санта-Мария на виа деи Луккези.
– Но ведь я же обещала вам следовать вашим распоряжениям, – сказала я.
Он с улыбкой ответил, что его распоряжения вследствие произошедших перемен уже утратили свою актуальность. В сущности, ни о каких распоряжениях теперь не может быть и речи: я уже достигла совершеннолетия и стала сама себе хозяйка. Эти слова немного огорчили меня, ведь наши отношения основывались вовсе не на облеченном в законную форму опекунстве, которое прекращалось по достижении мною соответствующего возраста, – нас связывало завещание моего отца. Поэтому я сказала, что мое совершеннолетие не может ничего изменить и что мое обещание остается в силе. И что для меня он всегда будет полномочным представителем моего покойного отца. Лицо его приняло теплое, очень доброе выражение. Он ответил, что это какой-то уж очень несовременный подход к делу и что на такое доверие он, собственно говоря, не вправе был рассчитывать: для сегодняшней молодежи отцовский авторитет – это уже пережиток прошлого. Во всяком случае, он рад этому доверию, и пусть между нами все остается как было. Кстати, знаю ли я, спросил он затем, что здесь живы воспоминания не только о романтиках, что и мои родители были в этом доме частыми гостями? Более того, – что они даже жили здесь некоторое время? Его родители сдавали тогда моим родителям часть этого огромного дома. Это было… Он принялся высчитывать точную дату.
– Но ведь это означает, что я родилась в вашем доме?.. – удивленно воскликнула я. Об этом он, по-видимому, никогда не думал. – Это означает, что я сейчас нахожусь в доме, который когда-то был жилищем моих родителей! – продолжала я восторженно. – Значит, я когда-то играла в этих больших пустынных комнатах – там внизу, где так чудесно прятаться!..
Он тем временем снял очки. Без них его глаза как бы утратили блеск и отвагу и выглядели, как выглядят без очков близорукие глаза – натруженными и усталыми. Он быстро взглянул на меня из-под полуопущенных век. В его глазах, несмотря на эту полуоткрытость, была какая-то необыкновенная искренность, какая-то необыкновенная человечность и беззащитность.
– Да, выходит, вы ребенком играли в этих комнатах, – произнес он задумчиво. – Однако я очень рад, – прибавил он торопливо и очень тепло, – я действительно очень рад, потому что в таком случае у вас есть лишний повод чувствовать себя здесь как дома.
В это время в одной из комнат анфилады послышался голос Зайдэ. Мы вместе с опекуном отправились к ней. Она и в самом деле успела еще раз переодеться, хотя и до того была очень нарядной, и теперь предстала перед нами в голубовато-сером, чуть поблескивающем платье, которое почти в точности повторяло цвет ее глаз. В сущности, оно было, пожалуй, чересчур роскошным для такого повода, но выглядела она в нем восхитительно – с тех пор как умерла моя незабвенная бабушка, я, кажется, не видела ни одной женщины, которая производила бы такое впечатление. При этом в ней не было совершенно ничего общего с бабушкой, хотя она тоже была настоящей гранд-дамой или чем-то вроде того, – я невольно вспомнила свое первое неопределенное впечатление от ее молодости и красоты.
Мой опекун спросил жену, почему его не позвали, когда я приехала, он и не подозревал о моем прибытии, ведь я, насколько он понял, должна была приехать ночным поездом. Она ответила, что это, должно быть, недоразумение, которое легко объяснить, поскольку он ведь всегда слушает вполуха, если речь идет не о его науке, а о житейских делах. Впрочем, это прозвучало вовсе не как упрек, а, наоборот, было сказано с сочувственным пониманием, и смотрела она на него своими сияющими глазами с нескрываемой нежностью. Он с сомнением покачал головой, но добродушно промолчал, словно согласившись с тем, что в ее словах, может быть, и в самом деле была доля правды.
Мы вышли на террасу, где Энцио с несколькими молодыми людьми зажигал разноцветные лампионы; по-видимому, это и был тот самый «сентиментальный вздор», о котором он говорил. Лампионы висели и под деревьями в саду, поднимающемся в гору, – казалось, будто в поздних весенних сумерках с горы спускается факельное шествие и образует некое подобие торжественного караула вокруг празднично накрытого стола на террасе.
– Ну, как вам нравится моя итальянская ночь? – обратилась ко мне Зайдэ.
Однако, прежде чем я успела ответить, мой опекун взял меня за руку и отвел в сторону, на темный край террасы.
– Погодите, – сказал он, – сначала взгляните вот на эту красоту!
И тут я и в самом деле увидела нечто удивительное! Освещение террасы и поднимающегося в гору сада было всего лишь повторением другой иллюминации, образуемой угольками горящих окон, которые заполнили всю долину и медленно ползли вверх по склону горы мерцающей пирамидой; вершина этой пирамиды, постепенно сужаясь, в конце концов терялась во мраке ночного леса и в сиянии звезд.
– Ну, а теперь можете сказать, что вы думаете по поводу итальянской ночи моей жены! – произнес мой опекун.
– Это вовсе не итальянская ночь, – ответила я. – Это просто огромная немецкая рождественская елка, зажженная над долиной!
– То же самое говорит и ваш друг, – сказал опекун, посмотрев на Энцио, на что тот возразил:
– Только я, господин профессор, говорю не «рождественская», а новогодняя елка.
Мой опекун рассмеялся. Это был великолепный, я бы сказала, королевский смех: вещи, которым он был адресован, словно теряли свой вес, не утрачивая, однако, своей значимости, казались не жалкими и презренными, а скорее трогательными, словно при всей своей человеческой сомнительности они все же были достойны любви или, по крайней мере, понимания и прощения. Но Зайдэ вдруг обняла меня за плечи, так что ее широкий рукав укрыл меня, словно крыло, и заявила несколько патетически, что не позволит смущать мой ум в первый же вечер моего пребывания здесь и не допустит дискуссии по поводу разницы между рождественской и новогодней елью…
Мы наконец расселись за круглым столом, сервированным прекрасным старинным фарфором и солидным серебром. Меня посадили рядом с Энцио. Зайдэ устроилась по другую руку от меня. Мой опекун сидел напротив меня, а молодые люди – все без исключения студенты и его ученики – замкнули круг справа и слева, так что их учитель оказался во главе стола. У него была широкая, смелая, захватывающая и необыкновенно уверенная манера говорить, исполненная при этом, однако, благородной простоты, он показался мне не таким, каким себе обычно представляют профессора, – он совершенно не заботился о собственном престиже и был прежде всего просто человеком, скромным, непосредственным и веселым. И хотя за те годы, что мы не виделись, он заметно поседел, весь облик его производил впечатление несгибаемости и уверенности. Он безраздельно господствовал в общей беседе. Однако он не захватил инициативу, а просто взял на себя роль доброго гения этой беседы, которому беспрекословно подчинялись все ее участники. Только Зайдэ время от времени включалась в его речь с какими-нибудь своевольными замечаниями, содержавшими что-то неожиданное, чтобы не сказать никак не связанное с предметом обсуждения, но произносимое с такой уверенностью, что у меня сложилось впечатление, будто она, как и моя бабушка, могла говорить на любую научную или интеллектуально-духовную тему. И мой опекун утвердил меня в этом мнении тем, что выслушивал все высказывания своей жены самым внимательным и приветливым образом и затем вживлял их – хотя и с некоторыми поправками – в ткань своих рассуждений, где они и в самом деле казались вполне органичными.
