— Корма совсем нет на лугу, — говорит она. — И причина всему — овцы.
— Да, — подтверждает отец, — всё из-за овец.
— Потому что овца съедает всю траву до самой земли, и коровы ничего не находят после них. Я готова плакать. Скоро не останется ни капли молока, ни у одной коровы.
Август слышит всё это. У Августа голова работает необычайно быстро.
— Гм! — произносит он и хочет сказать ещё что-то.
— Да, это так, — Тобиас никак не может прекратить свою болтовню, — нет больше корма на пастбище.
Август не может более сдерживаться:
— А почему же вы не посылаете овец на зеленые лужайки в горы?
Тобиас улыбается на это:
— Я никого не знаю, кто бы поступал так. Тогда бы нам пришлось пасти их там.
— Сколько у вас овец? — спрашивает Август.
Корнелия пересчитывает овец и ягнят:
— Восемь голов.
— Не хотите ли вы продать их?
— Продать их? — спросил Тобиас. — Как? Хотим ли мы продать их?
— Я куплю ваших овец, — сказал Август, — и отправлю их в горы.
Корнелия улыбается мокрым ртом, она так удивлена, что слюни почти, что текут у неё изо рта.
Её мать останавливает прялку и смотрит то на одного, то на другого.
— Мы не можем продать овец, — говорит она. — Тогда у нас не будет шерсти.
— Ты получишь шерсть свою обратно, — сказал Август. Удивление возрастает.
— Шерсть ты получишь. Но ты должна будешь кормить овец всю зиму. За корм я заплачу.
Вот так торговля овцами! В избе усиленно зашевелили мозгами. Тобиас сказал:
— Это зависит от того, сколько вы дадите.
Август чуть было не сказал: «Всё зависит от того, сколько ты захочешь взять», но спохватился и сказал:
— Назови мне свою цену, мою-то я сам знаю.
Тобиас думал долго, кинул взгляд на жену, кинул взгляд на Корнелию и, наконец, назвал цену. Пожалуй, это была несколько безбожная цена и никак не совпадала со словами писания, но крещение в Сегельфосском водопаде отошло уже в прошлое, а евангелист уехал. Как трудно было Тобиасу и содрать как следует с крёстного брата, и вместе с тем соблюсти приличие по отношению к нему!
— Двадцать шесть-семь крон, — как вы это находите? — спросил Тобиас. — Я не помню, какая цена была в прошлом году или в предыдущие годы.
Август только головой кивнул. Его могущество не знало границ, он чувствовал себя капитаном. Но всё же нельзя было не пустить пыли в глаза.
— У тебя, Корнелия, найдётся, верно, клочок бумаги, перо и чернила? — спросил он.
И пока он писал, было глупо обращаться к нему, потому что он не отвечал.
В избе возникли разные сомнения. Что придумал этот человек? Зачем он пишет? Уж не собирается ли он покупать в кредит? Ах, они были до того просты, — никогда не видали за делом президента или вообще человека, облечённого властью!
Они не поняли также обнаруженной им тактичности: ведь он составлял этот маленький контракт с Тобиасом только для того, чтобы всё это не имело вида подарка.
Август написал до конца и сказал:
— Ну, а теперь подпиши документ, Тобиас, и получи деньги!
Словно бомба разорвалась. Тобиас смог только униженно пролепетать, что он не бог весть какой писака, но что он попробует нацарапать своё имя, — «если вы удовольствуетесь этим».
Август вынул бумажник, — только теперь он вынул свой бумажник! Это было седьмое чудо света, а не бумажник: он был совершенно переполнен и раздут от крупных денежных ассигнаций! Восклицания раздались в избе, Август хорошо заметил это, а Корнелия испустила драгоценный вздох: «А-а!». В открытом окне показалось лицо, лицо Гендрика.
Август выложил три сотенных бумажки на стол.
Уничтоженный Тобиас напрасно ощупывал пустые карманы:
— Я, к сожалению, никак не могу дать вам сдачи.
Августу только головой тряхнул:
— Это не к спеху.
Лицо в окне исчезло. Гендрик быстро вошёл в избу.
— Простите меня, — сказал он.
Всё семейство здорово рассердилось. Тобиас сейчас же спрятал крупные ассигнации. Конечно, не следовало бы продавать овец при открытом окне: вот заявился Гендрик и мешает им, хотя он мог бы держать себя лучше, так как крестился вторично. И что ему от них надо? Корнелия готова была так прямо и спросить его: до того она рассердилась. Потому что Гендрик вовсе не был её любезным в данное время.
Бедный Гендрик! Он, вероятно, заметил враждебное к себе отношение со всех сторон, но всё-таки осмелился произнести несколько слов:
— Сколько возов сена убрали вы сегодня?
Никто не ответил. Корнелия вошла в каморку, мать её опять принялась прясть.
— У нас убрали только четыре воза, — сказал он, чтобы совсем не потеряться от конфуза.
Август не был злым, и ему не понравилось, как отнеслись к юноше. Что из этого, что он стоял у окна и увидал его бумажник? Его стоило поглядеть. Кроме того, Корнелия могла бы посидеть тут и повздыхать ещё, вместо того чтобы, как ни в чём не бывало, уходить в свою каморку. Он убедился, что дверь к ней осталась открытой, и обратился к Гендрику:
— Сколько у вас овец?
— Овец? — Гендрик пересчитал их. — Да будет, вероятно, штук десять-двенадцать. А вы покупаете овец?
— Да, — сказал Август, — я покупаю овец.
Это поставило Гендрика в тупик.
— Мы, пожалуй, охотно продадим. Сколько вы даёте?
— Я плачу двадцать семь крон за овцу, барана или ягнёнка, — сообщил Август.
Гендрик так и подскочил на месте: такой цены не было ни разу за все годы, прямо-таки подарок с неба!
— Не будете ли вы так добры подождать, пока я сбегаю за отцом? — спросил он.
Август кивнул головой в знак согласия. Тут из своей каморки быстро вышла Корнелия в сопровождении брата.
— Поторопись же, Маттис! — попросила она и выпроводила его за дверь.
Мать спросила:
— В чём дело? Куда ты послала его?
— Он побежал в Северную деревню по тому делу, ты ведь знаешь, — отвечала Корнелия.
— По какому делу?
На лице Тобиаса отразилось нестерпимое страдание, и жена опять остановила прялку и с беспокойством взглянула на него: так, значит, этой торговой сделке не суждено было свершиться в тайне, без того, чтобы и другие не воспользовались и не продали своих овец по той же самой бессовестной цене. Какое горе!
— Что вы делаете? — огорчённо спросил Тобиас. — Неужели вы каждому собираетесь платить по двадцати семи крон за штуку?
