И с ней также покончено.
Он выпрямился там, где стоял у дороги, и почувствовал себя большим человеком. Чудно, что Беньямин со своими семью овцами одержал победу над ним, бессмысленно, совершенно бессмысленно. Они его не знают, они думают, что он скупает овчину, а он купит десять тысяч овец...
Август шёл и напевал что-то себе под нос, а внутри у него звучала гордая музыка. Пусть уж они простят ему это, пусть как-нибудь привыкнут к нему, козявки.
Вид маленьких домиков возле моря пронзил его сердце. Он был так богат и могуществен: он мог оставить после себя в доме Тобиаса девятьсот крон и пятьдесят крон у вдовы Солмунда, кто из них мог поступить так же? Вот тут ещё со времён старого Сегельфосса стоят эти крошечные человеческие жилища, и внутри их, уж конечно, нужда. И до того убого и пугливо это племя, что каждый раз, когда он проходит по этой части города, он видит, как здешние дикари шныряют в дыры дверей и не выходят, прежде чем он не пройдёт мимо.
Перед домом играют дети, они не замечают, что Август приближается. Человек с непокрытой головой разбивает на дрова ящик, он увидал его слишком поздно, чтобы скрыться. Август протянул старшей девочке бумажку в десять крон и сказал, чтоб она разделила деньги между всеми. Девочка так и осталась стоять с бумажкой в руке.
— Бог в помощь! — поздоровался Август.
Человек поднял руку к волосам, как бы для того, чтобы снять шляпу, хотя и был простоволос.
— Спасибо, — сказал он.
— Это твоя девочка?
— Нет.
У человека были светлые, голубоватые, как разбавленное водой молоко, глаза, и сам он казался увядшим, но одет он был неплохо.
— Ты рыбак? — спросил Август.
— Нет.
— Кто же ты тогда?
— Могильщик.
— Так, могильщик. Да, мы все умрём, и всем нам понадобится могила! — «Чертовски неразговорчивое существо, интересно, как это он устроен?» — подумал, вероятно, Август. Он спросил: — Это твоя изба?
— Да, — отвечал человек. — Теперь она моя.
— Ты один в ней живёшь?
— Нет.
Боже, что за наказание, какой крест выдавливать слова из этого урода! Август послал девочку разменять деньги и ждал, пока она вернётся. Четверо других детей стояли и глядели на него.
— Среди этих малышей нет твоих ребят? — спросил он.
— Нет. У меня нет детей.
— Они умерли?
— Вроде того, уехали.
— Так, значит, они уехали. Ты, вероятно, остался только с женой?
— Да.
Но когда девочка принесла разменянные деньги и каждый из детей получил по две кроны, с которыми все тотчас разбежались по домам, старый могильщик сказал вдруг сам:
— Точь-в-точь так делал и покойный Виллац Хольмсен!
— Он тоже раздавал мелочь?
— Да, да, да, да, да, он раздавал! — отвечал старичок и, погрузившись в воспоминания, закачал головой.
— Так ты, значит, живёшь здесь со времён Виллаца Хольмсена?
— Да, а потом я работал на мельнице у Хольменгро. А потом всё кончилось.
Понемногу старичок стал более общителен; он не был глупым, а только глубоко подавлен нуждой. И Август получил от него сведение, которое стоило десяти крон, потраченных им во время остановки на этом месте: он узнал решение загадки, над которой ломал себе голову.
— Да, я хорошо знал покойного Хольмсена, — сказал старик, — и у него был единственный сын. Я был здесь всё время и не уезжал отсюда. У Хольменгро было тоже неплохо работать; он часто давал детям, которых встречал, шиллинги. У него у самого были сын и дочь, но только они были взрослые. А потом появился Теодор.
— Отец консула?
— Да. Тоже знатный парень был этот Теодор. Он подарил мне однажды десять крон. Впрочем, это не совсем был подарок: он дал их мне за то, что я отнёс два ведра мальков в большое озеро в горах...
Август так и подскочил:
— В горное озеро? Мальков?
— Да, он пускал их в воду то там, то тут. Мы делали это рано утром, по воскресеньям, насколько я помню. Этот Теодор был такой выдумщик, он много думал про себя, и он получал этих мальков с Юга. А когда мы шли вниз, домой, он и сунул мне эти десять крон. Это было слишком много, но он дал их мне на счастье...
— Ну и что ж, развилась там рыба? — спросил испытующе Август.
— Этого я не знаю, — ответил могильщик. — Теодор не велел мне никому говорить об этом. Да, такие-то времена и такие люди были тогда в Сегельфоссе! — продолжал болтать старичок.
Он был вял, может быть слишком подавлен, чтобы хорошо относиться ко всем. Консула он хвалил особенно рьяно:
— Что за человек! И как добр ко всем! Мы его не знаем, потому что он не ходит среди нас и не показывается, но он отдаёт приказания в лавку, когда хочет помочь нам...
Пришло ещё много детей, и Август досадовал, что у него осталась так мало денег. Он роздал, что у него было, сунул последние десять крон могильщику и ушёл.
XXV
Не успел он встать утром с постели, как к нему пришли уже соседи Беньямина с предложением купить у них овец. Но торг не состоялся, ибо судьба капризна, — а именно, когда Август исследовал цены на мировом рынке, то оказалось, что цены пали за ночь и в Европе, и в Вальпараисо, и в Нью-Йорке.
— Сегодня я даю двадцать крон, — сказал он.
Это обрадовало тех, кто продал вчера, и огорчило продававших сегодня.
— Двадцать крон! — говорили они. — Да это немногим больше того, что мы привыкли получать осенью.
— Это моя цена на сегодня, — сказал Август.
— Тогда мы лучше подождём.
— Ждите, сколько вам угодно! А тем временем овцы дочиста обгложут ваше пастбище, и у коров не будет молока.
Он сходил в банк и запасся деньгами, попросил у консула разрешения использовать Овечью гору и получил его.
— Я не знаю, какая именно часть горы принадлежит мне, но ведь ты же делаешь доброе дело: помогаешь животным добывать себе корм.
Директор банка Давидсен стоял и внимательно слушал, и редактор проснулся в нём.
— Вот уж подлинно доброе дело! — воскликнул он. — Разрешите мне напечатать об этом в газете:
Август: — Что думает об этом консул?
— Что я об этом думаю? Почему ты спрашиваешь меня?
— Хотите ли вы, чтобы о вашем подручном писали в газетах?
Такт, во всяком случае, имелся у этого человека, откуда бы он у него ни был.
— Я ничего не могу иметь против, — сказал улыбаясь консул.
Август послал за Иёрном Матильдесеном и его женой и приставил их стеречь овец. Он сходил в сегельфосскую лавку и, что вполне естественно, оделся в новое платье, а на рубашке была красная отделка. Кстати он купил себе ещё сигару, хорошенько смочил её сверху, чтобы она не так скоро выкурилась, и сунул её в карман. И затем опять отправился в Южную деревню.
