— Нет, об этом уж лучше помолчите. Этого не будет.
— Но я бы хотел попробовать! — сказал он, убитый. — После всего, что было между нами...
— А что такое было между нами?
— Многое. С самого первого раза, как я встретил тебя в городе и ты поглядела на меня. Я почувствовал такую доброту и любовь к тебе, какую никто другой не сможет дать тебе...
Корнелия сложила чесалки и встала. Ей хотелось прекратить всё это. А теперь, когда слова уже не могли выразить его состояния, он схватил её и насильно посадил к себе на колени. Он был стар, но руки у него были мускулистые, она с трудом вырвалась от него и стала посреди комнаты. Всё-таки она была ещё не очень рассержена, никто не смог бы отнестись к этому лучше.
— Теперь вам надо уйти отсюда, — сказала она.
— Ты хочешь, чтобы я ушёл?
— Да, мне надо развести огонь и повесить котёл.
— Ты меня прогоняешь? Слышишь, Маттис, сестра твоя прогоняет меня.
— Нет, я не то хотела сказать.
— А я-то сижу здесь, люблю тебя и хочу, чтобы ты была моей...
— Да, но я-то вовсе не хочу вас, — сказала Корнелия. — Тут уж ничего не поделаешь.
Конечно, она не прогоняла его прямо, но она навязывала ему решение уйти. В этом не оставалось никакого сомнения. И, собравшись с силами, он против воли дотащился до двери и пустился в странствие. Его ноги словно поскрипывали, он шёл с трудом, шёл, как скелет. Он взял с собой один из зонтиков в сенях, а другой оставил. «Она найдёт его», подумал он.
То же самое и сегодня, каждый раз всё то же самое, ему некуда было податься. Но всё-таки ему удалось заметить, что родители были на его стороне. Это была очень хорошая и радостная вещь. Кто знает, было ли бедному Беньямину так же хорошо в этом отношении? Он в этом сомневался.
Но всё равно Август решил не ходить больше так часто в Южную деревню, чтобы не приобрести привычку преувеличивать. Он этого не хочет. Самое большее он сходит сюда ещё раз, чтобы получить от неё толковый ответ. Это-то она обязана сделать.
По дороге ему приходит в голову мысль о лодке, которую надо поднять на горное озеро. Он влезает на борт яхты, бродит по ней, исследует её основательно и ковыряет её тут и там, чтобы убедиться насколько она прогнила. Вероятно, о ней заботились в прежние годы, когда Теодор Из-лавки владел ею, и теперь, несмотря на небрежное отношение к лодке за последние годы, она смогла бы ещё выдержать мотор.
Август опять поднялся на палубу и отвязал лодку.
Пока он занимался этим, загудел пароход, идущий к югу, и причалил к пристани. На набережной было много народа: аптекарь и нотариус Петерсен, они отправляются в морское путешествие, доктор Лунд сопровождает их. Фру Петерсен тоже пришла и всё время плачет, муж утешает её и говорит, что ему совершенно необходимо ехать, чтобы купить стальные плиты.
Старая Мать тоже тут и, нисколько не стесняясь, на глазах у всех кивает аптекарю. Да будет благословенна она за великое мужество, с которым принимает жизнь! Щадя её, аптекарь почти не смеет кивать ей в ответ. Тогда она подходит к самому краю пристани, и он принуждён ответить ей. Она так красиво улыбается.
XXVII
Через несколько дней к Августу пришли мальчики доктора с запиской от Александера. Но они были до того дики, эти мальчики, что пока Август стоял и читал, они исчезли, и ему не удалось их расспросить.
На записке стояло:
«С правой стороны лошади. Отложи ладонь от крестца и две с половиной ладони от позвоночника. Проткни немного повыше, это не так точно. Вглубь на два вершка. Отто Александер».
Август решил, что это и есть знаменитый прокол лошади, когда у неё вздуется брюхо. Он положил записку в карман и удивился, что получил её таким образом, и что вообще цыган прислал её, а не принёс сам. Что бы это могло означать?
Вечером ему пришли сказать, что Старая Мать хочет поговорить с ним. По правде говоря, он собирался уйти, и по важному делу, но вот Старая Мать прислала за ним.
Она лежала в своей комнате, бледная и тихая, и ждала его.
— Мне нехорошо, — сказала она.
— Почему вам нехорошо? Что с вами?
— У меня рана, На-все-руки. Помоги мне и научи меня, как мне быть.
— Не знаю, сумею ли я. Какая это рана?
— Рана оттого, что я обрезалась. Я не смею позвать доктора, потому что он будет меня выспрашивать. А аптекарь уехал. Уж не уезжал бы этот аптекарь!
— Покажите мне рану, — сказал Август. — Она кровоточит?
— Сейчас нет.
Он откинул одеяло и решительно спустил рубашку, как если бы он был доктор.
— На груди? — воскликнул он. — Как это вас угораздило?
— Ножом. Это было так больно.
Август поглядел на неё:
— Так это был удар ножом?
— Да, удар. Может быть, есть кровоизлияние внутрь?
На это он ничего не ответил, а только сказал:
— Ну, ножик был не особенно велик. Я видал длинные ножи, которые прячут за голенище, а короткие ножи для ношения на боку — это пустяки. Что это у вас лежит сверху?
— Ничего, только тряпка. Я обмыла сначала рану, а потом сверху положила эту тряпку.
— Тряпка вполне годится. Я никогда не употреблял ничего другого, но я могу спросить доктора.
— Вот если б ты это сделал! Но ты, пожалуйста, не говори, как я получила эту рану. Скажи, что я поднималась по лестнице, споткнулась и упала на нож.
— Само собой разумеется, — сказал Август. — Это случилось вчера вечером?
— Да, ночью. Как раз вот у этого окна.
Август головой покачал на это.
— Большая дыра также и на рубашке, как раз спереди, — сказала Старая Мать. — А рубашка совершенно новая.
— А много крови вышло?
— Да, много. Я выстирала потом рубашку, чтобы никто не видел кровь. Никто ничего не знает.
— Мне вас очень жаль, — сказал он.
— Да, я уверена, что тебе жаль меня, На-все-руки, потому что ты всегда был так мил со мной, — отвечала она.
Август почти не отсутствовал, а когда вернулся, попросил позволения взглянуть на рану ещё раз, ухватился за тряпку и разом сорвал её.
— Простите! — сказал он.
— Это очень больно!
— Доктор сказал: сделай так, чтобы рана опять открылась. И потом мне надо влить в неё несколько капель из этого пузырька, — сказал он. — От них почти не будет щипать, а потом станет очень хорошо.
Август влил в рану порядочное количество жидкости, и в ране защипало, защипало самым немилосердным образом. Всё лицо Старой Матери покрылось прозрачными капельками пота, пока длилась самая ужасная боль. Но она не жаловалась, только сжимала дрожащие руки. Под конец он наложил на рану пластырь и сказал:
