Поневоле я остановил лошадей, не доезжая крыльца, и открыл дверцу.
– Что там у вас случилось?
– К сожалению, мне придется просить вас выйти здесь. Такая грязь… колеса вязнут…
Наверное, ей представилось, будто я невесть что за мышляю, и она воскликнула:
– Да езжайте вы, ради всех святых!
Лошади дружно взяли с места, и я осадил их у ярко освещенного крыльца.
Из дома вышла Эмма. Хозяйка отдала ей одеяла, которые свернула еще в коляске.
– Спасибо, что довезли, – сказала она мне. – Боже мой, как вы промокли!
XXV
Неожиданная новость свалилась на меня, как снег на голову: Фалькенберг нанялся к капитану в работники.
Стало быть, он нарушил наш уговор и бросил меня на произвол судьбы. Я совершенно сбит с толку. Что ж, ладно, утро вечера мудренее. Но уже два часа ночи, а мне никак не уснуть, я дрожу от холода и думаю. Тянутся часы, я не могу согреться, и меня начинает трепать лихорадка, я мечусь в жару… Как она меня боялась, не решилась даже пообедать на воздухе и за весь день не взглянула на меня ни разу…
Но вот мысли мои проясняются, я понимаю, что могу разбудить Фалькенберга, могу проговориться в бреду, и, стиснув зубы, я вскакиваю с постели. Натянув одеж ду, я кое-как сползаю с лестницы и бегу прочь от усадь бы. Понемногу я согреваюсь и сворачиваю к лесу, туда, где мы работали, а по лицу моему катятся капли пота и дождя. Только бы мне отыскать пилу, и я живо избав люсь от лихорадки; это старое, испытанное средство. Пилы мне никак не найти, зато нашелся топор, который я спрятал в субботу вечером, и я принимаюсь рубить. Вокруг темень, я ничего не вижу, но работаю наощупь и валю дерево за деревом. Пот заливает мне лицо.
Наконец, выбившись из сил, я кладу топор на преж нее место; уже светает, и я спешу вернуться домой.
– Где тебя черти носили? – спрашивает Фалькен берг.
Я не хочу объяснять ему, что вчера простудился, ведь он все разболтает на кухне, и бормочу, что сам не знаю.
– Ты, верно, был у Рённауг, – говорит он.
Я отвечаю, что он угадал, да, я был у Рённауг.
– Ну, это не мудрено угадать, – говорит он. – А я вот больше к девчонкам ни ногой.
– Значит, ты женишься на Эмме?
– Да, может статься. А, право слово, досадно, что тебя не было. Ты тоже мог бы присвататься к которой– нибудь из служанок.
И он пускается в рассуждения о том, что любая из них пошла бы за меня, но я больше не нужен капитану. Назавтра мне незачем даже идти в лес… Голос Фаль кенберга доносится словно бы издалека, я погружаюсь в глубины сна.
К утру лихорадка отпускает меня, я еще чувствую слабость, но все равно собираюсь в лес.
– Тебе незачем надевать рабочую блузу, – говорит Фалькенберг. – Я ведь тебе сказал.
Что же, он прав. И все-таки я надеваю блузу, пото му что вся остальная моя одежда мокрая. Фалькенберг сконфужен, ведь он нарушил наш уговор; в свое оправ дание он говорит, будто думал, что я наймусь к пастору.
– Стало быть, ты не пойдешь на железную доро гу? – спрашиваю я.
– Гм. Нет, пожалуй, это не годится. Посуди сам, сил моих больше нет бродяжничать. А лучшего места, чем здесь, не сыщешь.
Я притворяюсь равнодушным и перевожу разговор на Петтера, словно его судьба вызывает у меня горячее участие – бедняга, вот кому хуже всех придется, его теперь вышвырнут вон, останется без крова.
– Скажешь тоже – без крова! – возражает Фаль кенберг. – Он провалялся здесь законный срок, сколько положено по болезни, и теперь вернется восвояси. Ведь у его отца собственный хутор.
И Фалькенберг признается, что с тех пор, как мы расстались, его мучит совесть. Если б не Эмма, он плю нул бы на капитана.
– Вот, возьми, – говорит он.
– Что это?
– Рекомендации. Мне они уже не нужны, а тебе пригодятся при случае. Вдруг ты надумаешь стать на стройщиком.
Он протягивает мне бумаги и ключ для настройки.
Но у меня не такой хороший слух, как у Фалькен берга, мне все это ни к чему, и я говорю, что мне легче точило настроить, чем пианино.
Фалькенберг смеется, у него камень с души свалил ся, когда он увидел, что я не унываю…
Фалькенберг ушел. А мне спешить некуда, я ложусь одетый на постель, лежу и думаю. Что ж, работа все равно кончена, так или иначе надо уходить, не век же здесь жить, в самом деле. Только вот никак я не ожи дал, что Фалькенберг останется. О господи, если б капи тан взял меня, я работал бы за двоих! А может быть, попробовать как-нибудь отговорить Фалькенберга? В конце концов, замечал же я, что капитану не очень-то приятно держать работника, который носит его фами лию. Но, видно, я все-таки ошибался.
Мысли теснились у меня в голове. Ведь мне не в чем себя упрекнуть, я работал на совесть и, занимаясь сво им изобретением, не украл у капитана ни секунды вре мени…
Потом я задремал, и меня разбудили шаги на лестнице. Не успел я встать, как капитан уже появился в дверях.
– Нет, нет, лежите, пожалуйста, – сказал он ласково и хотел уйти. – Или ладно, раз уж я вас разбудил, может быть, мы с вами сочтемся?
– Да, конечно. Если капитану угодно…
– Откровенно говоря, мы с вашим товарищем пола гали, что вы останетесь у пастора, и потому… А сезон кончился, и в лесу невозможно работать. Впрочем, там еще остается небольшой участок. Но вот какое дело – с вашим товарищем я уже рассчитался, и не знаю те перь…
– Само собой, я согласен на ту же плату.
– Но мы с ним рассудили, что вам полагается при бавка.
Фалькенберг не говорил про это ни слова, и я сразу понял, что капитан все решил сам.
– У нас с ним был уговор получать поровну, – сказал я.
– Но ведь он работал у вас под началом. И по спра ведливости я должен накинуть вам по пятьдесят эре за день.
Поскольку он не оценил мое великодушие, я перестал спорить и взял деньги. При этом я обмолвился, что ожи дал получить куда меньше.
Капитан сказал:
– Ну и прекрасно. А вот вам рекомендация, в кото рой сказано, как добросовестно вы работали.
И он протянул мне бумагу.
Это был простой и добрый человек. И если он ни сло ва не сказал о водопроводе, который предполагалось проложить весной, значит, у него были на то свои при чины, и я не хотел задавать ему неприятные вопросы.
Он спросил:
– Итак, вы идете на железную дорогу?
– Право, я сам еще не решил.
– Ну что ж, спасибо за все.
