Фалькенберг был огорчен.
– Наверно, зря я показал капитану письмо без твоего ведома. Наверно, не надо было так делать?
– Нет, это не важно. Но что же он сказал?
– Ты, говорит, непременно присматривай за пи лой, – а сам поморщился. – Не то, говорит, чего добро го, кто-нибудь ее утащит.
– Выходит, он на меня сердится?
– Нет, этого я не скажу. С тех пор я от него ни слова об этом не слыхал.
Но мне нет дела до капитана. Дождавшись, когда Фалькенберг совсем захмелел, я спрашиваю, не знает ли он городского адреса хозяйки. Нет, он не знает, но можно спросить у Эммы. Мы позвали Эмму, угостили ее вином, поболтали немного о пустяках, а потом исподволь приступили к делу. Нет, Эмма адреса не знает. Но хозяйка поехала делать покупки к рождеству не одна, а с фрекен Элисабет, пасторской дочкой, и ее родители, конечно, знают адрес. Впрочем, зачем это мне?
– Да я тут купил по случаю старинную брошь и хотел уступить ее госпоже.
– Покажи-ка.
К счастью, у меня действительно была старинная и очень красивая брошь, я купил ее у одной служанки в Херсете и теперь показал Эмме.
– Не возьмет ее госпожа, – сказала Эмма, – даже мне и то она даром не нужна.
– Ну уж если и ты, Эмма, против меня, тогда, ко нечно, – говорю я, принуждая себя шутить.
Эмма уходит. А я снова подступаю с расспросами к Фалькенбергу. У него редкостный нюх, порой он непло хо разбирается в людях.
А что, госпожа, просила его петь в последнее время?
Нет. Теперь Фалькенберг жалеет, что нанялся сюда в работники, столько здесь слез и горя.
– Слез и горя? Да разве капитан и его жена не в самых добрых отношениях?
– Какие там, к черту, добрые отношения! У них все по-прежнему. Прошлую субботу она целый день плакала.
– Подумать только, какая неожиданность, ведь так дружно жили, наглядеться друг на друга не могли, – говорю я с притворным простодушием и жду, что он на это скажет.
– Черт ихней жизни рад, – отвечает Фалькенберг на в альдреский манер. – Ты вот ушел, а она с той са мой поры вконец извелась.
Я просидел у чердачного окна часа два, не спуская глаз с крыльца господского дома, но капитан не показывался. Почему он прячется? Дожидаться было бессмысленно, и я решил уйти, не объяснившись с ним. А ведь оправдание у меня было, я мог бы ему сказать, не покривив душой, что после первой статьи в газете слишком много возомнил о себе. Но теперь мне оставалось лишь упаковать пилу, обернув ее, сколько возможно мешком, и уйти отсюда.
Эмма была на кухне и тайком покормила меня на дорогу.
Дорога предстояла дальняя, – первым делом надо было зайти в пасторскую усадьбу, сделав небольшой крюк, а уж потом идти на станцию. Выпал снег, идти было трудно, а мешкать я не мог, приходилось наверстывать время: они ведь поехали в город ненадолго, за рождественскими покупками, и далеко опередили меня.
На исходе следующего дня я добрался до пасторской усадьбы. Поразмыслив, я рассудил, что лучше все го поговорить с самой хозяйкой.
– Вот зашел к вам по дороге в город, – сказал я ей. – Приходится тащить с собой пилу, так нельзя ли пока оставить здесь хоть деревянный каркас, сами ви дите, какая это тяжесть.
– Стало быть, ты собрался в город? – переспросила она. – Но почему бы тебе в таком случае не переночевать у нас?
– Нет, спасибо. Завтра к утру мне непременно надо в город.
Она поразмыслила и говорит:
– Элисабет сейчас в городе. Она забыла кое-что взять, может, захватишь для нее небольшой пакетик? «Вот и адрес!» – подумал я.
– Но посылку нужно еще приготовить.
– А вдруг я не застану фрекен Элисабет?
– Нет, они с фру Фалькенберг пробудут там до кон ца недели.
Как я обрадовался, как счастлив был услышать это. Теперь я знал, что получу адрес и приеду вовремя.
А она поглядела на меня искоса и говорит:
– Так ты побудешь у нас до утра? Право, раньше мне никак нельзя успеть…
Меня поместили в доме, потому что уже стояли холода и ночевать на сеновале было невозможно. А ночью, когда все в доме заснули, она пришла ко мне с пакетиком и сказала:
– Прости, что я в такое время… Но ведь ты уйдешь спозаранку, когда я буду еще спать.
XXXIII
И вот я снова среди городской суеты, и толчеи, и газет, и многолюдства, но прошли долгие месяцы, и я уже не испытываю перед этим отвращения. Все утро я брожу по городу, потом покупаю себе новое платье и отправляюсь к фрекен Элисабет. Она живет у родствен ников.
Но посчастливится ли мне увидеть ту, другую? Я волнуюсь, как мальчишка. Перчатки мешают мне, и я стягиваю их; но, уже поднимаясь по лестнице, я заме чаю, что при городском платье мои огрубевшие руки выглядят неприлично, и снова поспешно надеваю пер чатки. Нажимаю кнопку звонка.
– Вам фрекен Элисабет? Сию минуту.
Фрекен выходит.
– Добрый день. Вы спрашивали меня… Ах, боже мой, кого я вижу!
– Я привез посылку от вашей матушки. Вот, прошу вас.
Она надрывает обертку и заглядывает в пакет.
– Нет, мама просто неподражаема! Театральный би нокль! Да ведь мы уже были в театре… А вас я сразу и не узнала.
– Разве? Ведь мы виделись не так давно.
– Разумеется, и все же… Но вам, наверное, не тер пится узнать о некой особе? Ха-ха-ха!
– Да, – ответил я.
– Она живет не здесь. Я остановилась у родствен ников. А она – в «Виктории».
– Что ж, мне ведь нужно было только передать вам посылку, – говорю я, не без труда скрывая разоча рование.
– Подождите, у меня дела в городе, пойдемте вместе.
Фрекен Элисабет надевает пальто, кричит кому-то в дверь «до свидания!» и выходит вместе со мной. Мы берем извозчика и едем в какое-то скромное кафе. Фрекен Элисабет говорит, что любит бывать в кафе. Но здесь ужасно скучно.
– В таком случае, не поехать ли куда-нибудь еще?
– Да. Поедемте в «Гранд».
Я боюсь, что мне там будет неловко, я отвык о т всего этого, а ведь придется раскланиваться со знако мыми. Но фрекен непременно хочется в «Гранд». Она в городе всего несколько дней, но уже приноровилась к здешней жизни и ничуть не робеет. Прежде она мне больше нравилась.
Мы снова берем извозчика и едем в «Гранд». Уже вечер. Фрекен садится за ярко освещенный столик и вся сияет от удовольствия. Подают вино.
– Какой вы нарядный, – говорит она и смеется.
