Йоаким обмакивает перо в чернильницу, какое-то время глядит на него, снова обмакивает и, наконец, начинает писать.
Непомерное, искреннее удивление собравшихся. Эдеварт? А не он ли строит дома для чужих людей и тем зарабатывает себе на хлеб, и почти ни с кем не разговаривает, и никогда не улыбается. Вы только поглядите, значит, он всё-таки вернулся из Америки богач богачом, хоть и не хотел в том признаваться. Пять тысяч крон одним махом — а сам-то сидит как ни в чём не бывало. Поулине бросает то в жар, то в холод от волнения, вызванного словами старшего брата, она от всей души радовалась, что и на его долю выпал такой час, её оскорбляло, что после его возвращения полленцы глядели на него как-то сверху вниз, теперь она испытывала удовлетворение. Стало быть, нечего и удивляться, что он не пожелал взять на себя торговлю и лавку, ей даже стыдно сделалось, что она так к нему приставала. Но уж конечно, она с ним ещё разберётся, с этим обманщиком, с этим лукавцем, это ж надо, какая лиса хитрая, сидит себе как ни в чём не бывало...
Заявление Эдеварта чуть не сорвало всю процедуру, полленцы смолкли, но тут Август спросил:
— Сколько у нас теперь? Йоаким:
— Шестьдесят пять.
— Для начала недурно. А теперь ты, Ездра, по тебе вижу, что ты хочешь подписаться на следующие пятьдесят.
Ездра ничего не ответил, он даже не улыбнулся шутке. Крупный землевладелец, земляной тролль, он только и думал что о своей усадьбе и о своей земле, о своём Новом Дворе, как её называли, о том, сколько коров у него отелится и как велик будет после этого надой. Кроме этого для Ездры ничего не существовало, где ж ему прикажете брать шиллинги для каких-то банков? Короче, Ездра не ответил на шутку, он её, собственно говоря, даже и не понял. И это он, в прошлом сорвиголова, который некогда лазил по вантам шхуны «Хермине» и стоял на самой верхушке мачты, так что люди задерживали дыхание, глядя на него.
И тут тишину нарушил Каролус. Из чистого зазнайства и вообще, чтобы не отстать от других, он сообщил:
— Нет уж, следующие пятьдесят будут мои.
— Каролус, пятьдесят акций! — торжественно подхватил Август.
Йоаким утвердительно кивнул:
— Уж тебя-то, Каролус, я запишу.
— Пиши, пиши, — отвечал Каролус, — а ежели вам нужны наличные, то вот они, при мне...
— Нет, нет, — отказался Август, — сегодня вечером с тебя только пятьсот.
Роландсен, который сверху вниз поглядывал на своих соседей с их родственниками-торгашами, заявил:
— Двадцать акций!
Август:
— Сколько у нас набралось?
— Сто тридцать пять.
— Это хорошо. Мы с удовольствием наберём сколько сможем, но после того, как и Эдеварт, и Каролус, а теперь вот и Роландсен с таким размахом подписались на акции, мне сам Бог велел подписаться на десять, слышишь, Йоаким?
Йоаким записывает.
— И меня на десять, — вдруг заявляет Поулине. Покраснев, она закрывает глаза рукой. Это старший брат подбил её на такой поступок, не то она и в жизни бы не подумала класть деньги в Полленский банк.
Ну, само собой, Йоаким вписал и её, но не мог удержаться при этом, чтобы не поддразнить:
— Надо бы ввести тебя в правление. Поулине не замешкалась с ответом:
— Если ты соизволишь и сам приобрести пять акций, мы тебя тоже введём.
— Ну и что? Я беру пять! — восклицает он, хотя лицо у него недовольное. Впрочем, он быстро овладевает собой: — А теперь, вместе со мной, конечно, мы набрали сто шестьдесят.
Август глядит по сторонам.
— Тридцать, — говорит Габриэльсен, тот, что имеет родню в торговом сословии, тот, что говорит по-немецки и купил самый красивый дом у Августа. Август ждал, когда он подаст голос, не сомневаясь, что, если Роландсен возьмёт двадцать акций, Габриэльсен непременно захочет переплюнуть его, потому что привык жить с размахом.
— У нас вот-вот будет две сотни, — промолвил Йоаким.
Теодор по новой подаёт заявку на одну акцию и спрашивает, почему они его отвергают.
— Если потому, что я не могу заплатить, так на это есть мой сын, Родерик. У Родерика целых двести крон.
Август:
— Вот только его самого здесь нет. Так что помолчи, Теодор! У нас уже набралось сто девяносто?
— Да, — отвечает Йоаким.
Тогда Август опять обращается к Ездре и говорит:
— Ну как, записать тебя на последние десять?
Напряжённая тишина в гостиной. Мрачный и недовольный Ездра, ему неприятно, он сидит среди множества людей и всё же одинок.
— Не надо, — отвечает он.
И тут снова поднимается Роландсен.
— Давайте уж я возьму последние десять, чтоб у меня было тридцать.
У Роландсена хватает смекалки, и он прекрасно знает, что говорит: теперь его сосед Габриэльсен не опережает его ни на пядь, теперь у каждого из них по тридцать акций.
Август:
— Итак, у нас полный список. Осталось только заплатить по десять крон с каждой сотни. Иверсен, хозяин невода, идёт первым.
Иверсен платит, Йоаким записывает. Один за другим вносят они свою долю. Большинство уже держат деньги наготове. Поулине не сводит глаз со старшего брата, но Эдеварт держится спокойно и не отказывается от своего слова, Какое там отказывается; деньги лежат у него в кармане, он достаёт их, проходит вперёд и платит. Вы только поглядите на этот денежный мешок, на этого притворщика, ведь если он заранее приготовил пятьсот крон, то, верно, затем, чтобы не показывать народу слишком много денег, а может, их у него целая куча...
А как поступит Каролус? Отвернулся ли он к стене, когда отсчитывал деньги? Нет и нет, он без малейшего смущения демонстрировал свой туго набитый бумажник и рылся в нём так, чтобы все это видели.
— Подсчитай свои, — сказал он Йоакиму, — если не хватит, я добавлю.
Нет, у Йоакима денег хватит, и он записывает свой взнос.
Даже молодой Роландсен всё рылся и рылся в своих банкнотах, словно это Бог весть какая хитрость выбрать из них триста крон. Между прочим, у молодого Роландсена были какие-то изуродованные ногти, они выглядели странно и неприятно. С чего это у Роландсена такие ногти? Те, кто их видел, невольно передёргивались. Если отвлечься от ногтей, Роландсен выглядел отлично. Белый воротничок, золотая цепочка.
Август выложил на стол свою сотенную, пошутив при этом:
— Не забудь выписать мне квитанцию!
Но когда очередь дошла до Поулине, оказалось, что у неё при себе нет денег, какое-то мгновение она сидела в полной растерянности, потом бросилась к дверям, выбежала и вернулась, запыхавшись, с такой же красной бумажкой, как и у Августа, а Йоаким сказал ей на это:
