Это был великий день. Ездра проявил себя истинным полленцем и благодетелем, право же, появись на небе комета или какое другое небесное тело, оно и то не привлекло бы столько внимания. Люди явно неправильно относились к Ездре, мало того, сколько лет подряд они злословили по его адресу, отторгали от своего общества, обрекли его на одиночество, а вот теперь он пришёл на помощь, когда пробил час великой нужды. Не соберись капеллан Твейто уехать, ему бы следовало произнести проповедь в честь Ездры. Уж проповеди-то такой поступок безусловно стоил.
— Да-да, — согласился Каролус, — случись это в моё время, когда я был старостой, совет управы поблагодарил бы его в протоколе. Уж тут бы я похлопотал.
— Ну-ну, — сказали люди, — вы и опять можете стать старостой. Что вы на это скажете?
— Нет, — сказал Каролус, — уж больно много у меня всяких дел, и банк, и ещё много всякой всячины.
Но сама по себе мысль была очень даже недурна, и Каролус ничего не имел против, чтобы об этом разнеслась молва, такие слова звучали для него как музыка, Каролус весь напыжился от гордости. Да, да, для Каролуса это был тоже великий день, и сложнейшие подсчёты, и опрокинутая чернильница заставляли его время от времени совершать рейсы в лавку и пополнять там запасы письменных принадлежностей. И руководила им не мелочность, нет-нет, Поулине и в прежние времена всегда припасала для него чернила.
— Уж сколько вы чернил изводите, — говорила она.
— Так ведь и пишу я сколько! — отвечал он. — Ко мне приходит весь Поллен с просьбами, с требованиями, и всё это надо записать. Я давно уже так не уставал.
А вот Поулине отнюдь не процветала, и потому не могла пренебречь даже пустячной покупкой, покупателей теперь почти не осталось, и ей следовало радоваться, когда можно было продать чернила такому человеку, как Каролус. Правда, она могла в любую минуту дочиста расторговаться, и этому ничто не помешало бы. Но деньги у людей кончились, а больше продавать в кредит она отказывалась. Поскольку запасы муки иссякли, народ приходил в лавку и хотел получить что-нибудь вместо муки, чтобы было что сунуть в рот: кофе и табак, маргарин и сладости, коринку и сироп, но, когда Поулине выражала желание увидеть наличные, люди выворачивали пустые карманы, и она ничего им не продавала. Ну конечно, это всё товары старшего брата, она же просто хозяйничала в лавке и не давала больше в долг ни единой пачки жевательного табака.
Йоаким, её брат, как-то вечером завёл с ней разговор. Он посоветовал ей поступить так же, как поступил Ездра из Нового Двора, и раздать до последнего кусочка всё, что у неё есть съестного в лавке.
Поулине не согласилась.
— Не хочешь добром, заставят силой, — сказал Йоаким.
— Это как же? Ты что имеешь в виду? Йоаким:
— Этот Ездра вовсе не дурак. Знал, что, если народу ничего не дать, он рано или поздно сам всё возьмёт.
В голове у Поулине закружилось множество планов, один лучше другого: чтоб старший брат приделал ставни на окна, укрепил дверь, заложил кирпичом вход в погреб, сама же она станет в дверях с вилами. А что собирается делать Йоаким?
— Стоять и смотреть, — отвечает Йоаким, — сделать уже ничего нельзя.
— Тьфу на тебя!
Нет и нет, она не желала мириться, она зафыркала и посулила вызвать ленсмана.
— Ленсмана! — повторил Йоаким и улыбнулся. Он вообще крушил все её мудрые планы по мере их поступления.
— Так ведь ты староста! — с яростью закричала она. — Разве ты не можешь написать амтману?
— Я не просто написал, я даже отправил телеграмму.
Всё верно, положение у Йоакима было довольно жалкое, картошки из Северного посёлка хватило ненадолго, приходилось уступать, приходилось обращаться к амтману. Другого выхода не было. Ну а с другой стороны: что мог сделать амтман? Чего добиться? Когда повсюду не хватало муки.
Поулине фыркнула с досадой:
— Похоже, что мы уже живём не в христианской стране.
— Более того, — продолжал староста Йоаким, — я уже отправил телеграмму в королевский совет.
Королевский совет — вот это звучало серьёзно, и более того, это означало, что дела совсем плохи. Поулине побледнела и не сказала больше ни слова.
Правда, некоторое время после этого разговора в Поллене ещё царили мир и покой, припасы из Нового Двора, пусть и ненадолго, помогли одолеть самую свирепую нужду, народ ходил с кульками зерна на мельницу и возвращался с мукой. Рождество на сей раз было очень нелёгким, а грозило стать и ещё хуже, если бы Поулине в свою очередь не показала себя достойной гражданкой Поллена и не выступила в роли благодетеля номер два. Вот и её односельчане не оценили в своё время должным образом, а теперь она распорядилась: всё, пригодное для еды и питья в лавке и в подвале, раздать всем без исключения, не делая при этом записей и не требуя оплаты. Подумать только — Поулине! Запасы у неё были не так уж и велики, но имелись среди них и мясо, и маргарин, и сироп, словом, хватило помаленьку и взрослым, и детям. Поулине, которая не питала до сих пор особенно нежных чувств к детям, вдруг ни с того ни с сего полюбила их и дарила им и крендельки, и печенье, и другие сласти, а взрослым — кофе и табак. Само собой, товары в лавке у Поулине тоже распределяли Каролус и Ане Мария. Каролус обеспечивал письменные принадлежности, а Ане Мария писала. «Для одного человека это, пожалуй, и много, — говорил Каролус, — а вы ещё спрашиваете, не хочу ли я снова заделаться старостой!»
От правительства через амтмана поступила телеграмма: да, будет сделано всё возможное, просто надо хоть немного запастись терпением, надо взять себя в руки, ибо правительство уже занимается этим вопросом.
Староста Йоаким вывесил телеграмму в лавке на стене.
И впрямь было самое время, чтобы из королевского совета пришла хоть какая-то весточка, В Поллене снова царила великая нужда, еду из Нового Двора подмели вчистую, лакомства из лавки словно ветром сдуло, да вдобавок извели каждый кусочек мяса, сохранившийся ещё с осеннего забоя. Среди этих страданий и мук некоторых полленцев охватил страх Божий, и они принялись молиться; по измождённым лицам пролегли полоски слёз, матери держали детей на коленях и рассказывали им, сколько молока им достанется, когда смерть заберёт их и они попадут на небо. Две женщины, встретясь у ручья, могли завести беседу о всяких потусторонних и таинственных делах. Теодорова Рагна была в этом сноровистей других и часто поражала односельчан своими познаниями. И вот что странно: Рагна привыкла к лишениям, ей всю жизнь жилось несладко, но теперь ею правил голод, хотя Теодор тащил в дом с причала всё, что ни подвернётся под руку из съестного. Впрочем, Теодору приходилось не так уж и плохо: время от времени он заглядывал в Верхний Поллен к своей дочери, что служила у доктора, и съедал предназначенный ей обед. Но Рагна предпочитала голодать, чем «вырывать кусок изо рта у собственных детей». Подобно многим, она сделалась набожной и раздражительной, то же происходило и с другими полленцами. Рагна, пожалуй, даже превзошла их, потому что хорошо училась и многое запомнила ещё со школьных времён. Для женщин было великой удачей встретить Рагну у ручья, у неё стало такое измождённое лицо и сияющие глаза, но всё же у неё хватало сил, чтобы поведать им о сарептской вдове с кувшином, а ещё о том, как Бог заявился однажды к Мамре Лунду и пообедал у него телячьей печёнкой. Говоря это, она причмокнула бледными губами и сглотнула. Словно она говорила не о телячьей печенке, а о пяти хлебах и двух рыбах, коими насытились тысячи человек...
