– Бедный вы! Какая будущность.
– Надежда, что там устроюсь лучше.
– Ха! ха! ха! – против воли хохочет экономка.– Но о таких вещах не следует говорить слегка.
– Когда я буду лежать при последнем издыхании в одной из моих кроватей, разбросанных по всему свету, я вспомню о вас. Неужели вы сомневаетесь, чтобы вспомнил?
– Нет, нет…
– А вы как ответите?
– Я сяду здесь в кладовой и стану выть целый день – или это случится ночью?
– Темной ночью.
– Досадно! Нельзя же будить людей.
– Женщина, женщина, ты шутишь с душой, находящейся при последнем издыхании! Иомфру Сальвезен, дайте мне руку.
– Хорошо, только подождите минуту. Экономка тщательно вытирает руки.
– Благодарю вас. Теперь прощайте, иомфру Сальвезен, всего лучшего! Это я вам желаю.
– Прощайте, господин консул! Спасибо и вам.
Консул уходит, но оборачивается.
– Ах, да! Во время моего путешествия по северной Норвегии я встретил на пароходе одного человека.
– Пастора? Вы уже рассказывали.
– Ах, он был пастор? Не может быть…
– Вы рассказывали случай с пастором.
– Невозможно, чтобы он был пастором? Я вам рассказывал случай. Не помню.
– О пасторе, у которого было три сына.
– Нет, такого случая я вам не рассказывал. Должно быть, вам говорил тот, кому вы дали слово, и, вероятно, он рассказал вам что-нибудь ужасное. Три сына и еще незаконные?
– Господи, не заставьте меня помереть со смеху, – кричит иомфру Сальвезен.
– Ах, как вы, женщины, играете нами, мужчинами!– говорит консул.– Я встретился на пароходе с человеком, рассказавшим тоже кое-что по этому поводу. На лице у него лежал отпечаток скорби и страдания; вы уже догадываетесь о причине. Женщина погубила его. Каким образом? «Она лгала мне, – говорил этот человек, – она уверяла, что, кроме меня, у нее никого нет.
А, в конце концов, оказался еще ухаживатель». Я, Фредерик Кольдевин, заметил как можно деликатнее: «Это заставило вас сильно страдать?» «Да, – ответил он, – я страшно страдал. Но меня утешило, что оказался третий предшественник». «Ах, Боже мой! – сказал я, Фредерик, всплеснув руками, – да это была настоящая гостиница любви». «Гостиница? – сказал он, подумав.– Я бы сказал, «приют». Мы все любили ее, и она приютила нас».
Консул собрался уходить.
– Хорошо, что вы уходите, – сказала иомфру Сальвезен, – иначе я не знаю, что бы сделала. Ха! ха! ха! Это ужасно!
– Ну, что вы!
– Да, говорю прямо. Но, право, всегда приходится несколько бояться ваших рассказов, господин консул.
– А ваш жених лучше?
– Мой жених?
– Помните пастора с тремя незаконными ребятами.
– Ха-ха-ха! Право, не стану больше болтать с вами.
– Прощайте, иомфру Сальвезен.
– Прощайте. Милости просим в будущем году.
Повседневная жизнь в Сегельфоссе течет уже не тихо и однообразно. Хольменгро все изменил. Масса народа, лошадей, пение каменщиков, взрывы мин, скрип лебедок с яхт, – все это кладет отпечаток чего-то вульгарного и тревожного на хольмсеновское поместье.
«Но разве в городах лучше? – раздумывал поручик, утешая себя, – можно жить по-барски и среди шума. Да, но настоящая барская жизнь в тишине. Вот теперь у нас кишмя кишат люди и лошади, носят и возят сено; в былые времена тут работал бы целый полк под начальством парня Мартина, а теперь нашествие чужестранцев».
Но ничего не дается даром.
На следующий день, после отъезда Кольдевина, поручик встретил девушку Давердану и сказал ей:
– Теперь наши вечера кончены. Мы не будем больше читать.
Давердана краснеет и бледнеет, бормоча:
– Я и вчера не забыла, но барыня послала меня за башмаками.
Лицо поручика выражает удовольствие, и он отвечает:
– Я послал тебя. Пока мы прекращаем чтение. Когда поручик уже уходит, Давердана говорит:
– Мне… уйти?
– Нет, – отвечает он.– Зачем уходить? Ты ловкая девушка, такую нужно экономке.
Доброе слово поручика имело большое значение: при его аттестации Давердана вся вспыхнула от радости.
Поручик пошел дальше. Теперь все более или менее шло сносно для него: у него были деньги, он положил их на проценты в Трондхейм; он мог свободнее располагать своими действиями; он даже не так часто переодевал кольцо на левый палец. Теперь фру Адельгейд может поехать к отцу. Чего она еще ждет?
Собственно говоря, он вовсе не желал отъезда фру Адельгейд, каждый раз она возвращалась из этих поездок угрюмее и недоступнее. Сам же он не имел никаких сношений с ее отцом. Фру Адельгейд можно извинить. Не был ли ее отец полковником, не ставшим генералом только потому, что все остановилось в Ганновере? А она, его дочь, не похоронила ли себя заживо в Норвегии, в Нордланде, где все мертво?
– Я думаю, Виллац здесь просто избегается, – сказал жене поручик.– Он научился неприличным словам и ругаться. Пора ему уезжать отсюда.
– Может быть, он учится этим новым словам от Даверданы и ее брата, – ответила жена.– Уж не знаю, от кого больше.
– От Даверданы? – спокойно переспросил поручик.– A propos. Экономка может совсем взять ее в свое распоряжение.
– Она не будет больше служить вам?
– Нет; она дотронулась до азбуки…
– До какой азбуки?
– До азбуки мальчика. Вы этого не помните, но у меня она висит на стене с того самого времени, как он был маленький, и я смотрю на нее. Большая картонная азбука. Она до нее дотронулась.
С тех пор, как он начал говорить, на лице фру Адельгейд появилась улыбка, и сам поручик улыбнулся, так доволен он был в эту минуту.
– Это моя слабая жилка, – сказал он, – когда Виллац уедет, соберу кое-какую мелочь, оставшуюся после него. Я думаю, что, если вы в то же время поедете в Ганновер, то можете захватить мальчика с собой.
– Куда вы посылаете Виллаца?
– Вы немка, – говорит поручик неуверенно.– Представьте себе, в Англию. В Харроу; у Фредерика там есть знакомые: конечно, в Англию.
– А меня отправляете в Ганновер?
– К сожалению, придется сделать небольшой крюк по дороге в Харроу. Но при хорошей погоде, я думаю, и вы будете не прочь совершить маленькую поездку; это освежит. Можете взять свою горничную.
В ней вдруг пробуждается подозрение; она подходит к окну и смотрит в сад. Она стоит и улыбается, но на этот раз улыбка грустная.
