…trattando l’ombre come cosa salda.
Я тени принимаю за тела.
(Данте. «Божественная комедия», «Чистилище», XXI, 136.)
НОЧЬ ПЕРВАЯ
Стратис поднялся из-за стола и подошел к окну. Только что миновал полдень. Ветер изорвал облака в клочья. Стратис снова сел за стол и сделал запись в тетради, которую оставил открытой:
«Среда. Март. Сегодня я впервые вспомнил Грецию, небеса Доменика Критского».
[1]
Когда он снова поднимался из-за стола, переполненная окурками кофейная чашка упала и разбилась. Даже не глянув на это, Стратис снова подошел к окну и долго простоял там. Пальцы время от времени поигрывали по стеклу. Окоченелость мысли спустилась в ноги, он снова вернулся к столу и, не садясь, записал:
«Чашка упала и разбилась. Примечательно, что это нисколько меня не огорчило».
Затем он вышел из дома и прошелся до Синтагмы.
[2]
Там он увидел Николаса, Нондаса и Калликлиса. Они играли в чет-нечет. Торговец фисташками, высокий старик благородной наружности с белой бородой, рассказывал о том, что он был когда-то очень богат, но проигрался вконец на бирже. Компания была всецело поглощена игрой. Некоторое время Стратис наблюдал за их движениями, затем направился к улице Акадимиас.
Дул слабый ветер, было прохладно. Мимо прошла блестящая дама; от ее парфюмерии свело в горле, и Стратис удивился, что она даже не извинилась. Залитые ярким светом, решительно катились трамваи. Небольшие автобусики, каждый из которых вмещал тринадцать сидящих пассажиров, водителя и повисшего в хвосте кондукторишку, сновали, словно огромные тараканы. Назывались они: «Катинаки»,
[3]
«Ах-вах!», «Пактол»,
[4]
«А я так хочу!», «Куколка», «Северный полюс», «Кидонии»,
[5]
«Прекрасная Эллада». Пытаясь запомнить их «крестные имена»,
[6]
Стратис натолкнулся на торговца жареным горохом, который прохаживался с горящей печкой на животе. Пробормотав пару слов, с глазами, слезящимися от дыма, который шел из крохотного дымохода, Стратис купил в качестве умилостивительной жертвы гороху на две драхмы и бросил горячие горошины в карман. Возможно, потому что кожу жгло при ходьбе, в ту самую минуту, когда он подходил к площади Канингос, в голову пришла мысль, насколько одинок был он Афинах. Он поднял глаза к небу. На стене, испещренной, словно сыпью, рекламами, толстыми буквами было начертано:
Б… ИМПЕРАТРИЦА
Ускорив шаг, он прошел к улице Ахарнон и в восемь часов постучался к Саломее.
В крохотной гостиной Саломея беседовала с каким-то господином и дамой, которая была старшее ее, очень смуглая, среднего роста, ненормально полная, с толстыми лодыжками и крохотным, словно окончание трубки, ртом. Лала тоже была там, но участия в беседе не принимала. Когда Стратис вошел, дама объясняла, как функционирует горло певицы, помогая себе короткими движениями большого и указательного пальцев, напоминавших петушиный клюв. Когда клюв остался открытым, Стратис спросил:
— Вы поете?
— Да, изучала вокал и филологию в Германии. А Вы, как полагаю, пишете. Что Вы пишете?
Стратис почувствовал, что свет у Саломеи слишком тускл.
— Мне хотелось бы писать стихи и эссе, — тихо сказал он так, словно с ним вели себя беззастенчиво.
Лицо у дамы помрачнело от разочарования:
— Разве сейчас пишут стихи? Место поэзии занял роман. Этим Вы заняться не пробовали?
Стратис почувствовал себя так, словно он был подсудимым. Рядом Саломея готовила мастику,
[7]
господин глядел свирепо, Лала шевельнулась за тусклым стеклом. Он ответил очень медленно, прерывающимся голосом:
— Пробовал, но думаю, что повествование у меня не получается. А что еще хуже, описывать я совершенно не умею. Мне всегда казалось, что, если что-либо назвать, этого уже достаточно для существования. Что оно есть в действительности, это нечто само покажет своими поступками. Поэтому мне кажется, что, когда я приступаю к описанию, слова теряют свою весомость и исчезают, находясь на кончике пера. А чем заполнить книгу, если нет описаний?
Дама выказала то ли удивление, то или нетерпение:
— Но если это нечто — не человек, а, например, пейзаж, некая вещь без поступков — или, лучше сказать, не действующая, как же тогда понять, о чем идет речь, если не пользоваться описаниями?
— Мне кажется, все, что существует, действует, — сказал Стратис.
Это изречение прозвучало для него самого как-то странно, словно говорил кто-то другой, и он засмеялся.
Саломея наблюдала за ним, время от времени бросая взгляды искоса. Дама решила, что Стратис издевается над ней, и заговорила резко:
— Стало быть, Вы полагаете, что безделки поэтишек обладают какой-то значимостью?
— Искусство сложно, и многие оказываются неудачниками, — апатично ответил Стратис. — Однако другого способа выразить свои переживания я не знаю.
От презрения рот дамы показался теперь невообразимо крошечным:
— Да кого волнуют Ваши переживаньица? Истинную поэзию способен творить лишь пророк, который даст миру новую веру!
— Мне кажется, это нечто совсем иное, — ответил Стратис. — Однако я полагаю, что если кто-нибудь может выразить по-настоящему переживание, которое вызывает у него мир, он тем самым помогает другим людям не утратить веру, которую те хранят в душе.
— Какое переживание Вы имеете в виду? Какое угодно?
— Думаю, какое угодно.
— Стало быть, у Вас нет мировоззрения?
— Мое мировоззрение появится, — если оно вообще кому-то нужно, — когда мой труд будет завершен.
