Люди появлялись самые разные — и греки, и иностранцы. Бородатый француз, дочь которого время от времени повторяла необъяснимое: «Maman, il fait une brume intensive».
[82]
Лодыжки у нее были тяжелые. «Если бы я остался во Франции, то мог способствовать зачатию подобного создания», — подумал Стратис. Затем появилась светская ватага, что чувствовалось по манере произношения «н». Затем — компания соседей. Девочка говорила: «Здесь день… Здесь ночь…». Юноша, явно уроженец Ионических островов, продолжил: «А здесь — Плака… Какая Плака красивая!».
[83]
И все компания захохотала. Затем появился учитель с десятком детей. Он рассказывал об Акрополе, цитируя Плутарха.
— Странно, но дети его слушают, — заметил Стратис.
— Эти ночи нас многому научат, — сказал лукаво Нондас, — если мы только сумеем воспользоваться ими как следует.
— Правильно, — сказал Николас. — Нужно было раздать вам инструкции по эксплуатации, но теперь уже поздно.
Саломея не появлялась. Стратису казалось, будто он выиграл весь Акрополь в лотерею и не знал теперь, что с ним делать. Он направился к скамье, на которой сидели Сфинга и Лала. Другие последовали за ним. Калликлис все еще витийствовал и жестикулировал.
— Уже больше одиннадцати. Поднимемся или разойдемся по домам? — спросил Николас.
Сфинга посмотрела на Стратиса и сказала:
— Странно, почему Саломея так запаздывает. Мы с ней ужинали вместе с Фустосом. Я ушла, потому что Клис ожидал меня. Она поднялась на минуту к нему в мастерскую, а затем должна была прийти сюда. Странно…
— Фускос — это тот, кто рисует тебя? — спросила Лала.
Сфинга лукаво глянула на Калликлиса, засмеялась и поправила:
— Фустос. Тот, которому я помогаю… Которому я помогла закончить Эдипа.
— Я этого не знал, — равнодушно ответил Калликлис.
— Как прекрасно, когда кто-то может помочь, — сказала Лала. — Иногда я чувствую себя такой ненужной.
— Если бы ты только захотела, он был бы в восторге. Мне известно, что теперь он ищет Европу,
[84]
— сказала Сфинга.
— Я не имела в виду Фускоса, — сказала Лала. — А что делает Европа?
— Сидит между двумя рогами, — сказал Калликлис. — Пошли. Поднимемся.
— Пошли лучше спать, — умоляюще пробормотал Николас.
— А воды из рек в бутылочках? — издевательски спросила Сфинга.
— В том то и дело: наши идеи — наша тюрьма, — ответил Николас и терпеливо последовал за компанией, которая уже двинулась в путь.
Они стали подниматься по ступеням. Впереди шли Калликлис, Сфинга и Нондас, позади — Николас, Лала и Стратис. Выше поднимались шумные немцы: слово «Бедекер» то и дело проскальзывало в их разговорах.
— Калликлис говорит восхитительно, — сказала Лала, — только иногда возникает впечатление, что речь его скользит по безразличному человеку, который ощупывает другие вещи.
— Что еще за вещи? — спросил Николас.
— О, ничего плохого! Ну, например, гуляет или пьет кофе.
— А о чем он говорил? — спросил Стратис.
— О золотом руне. Он говорил, что это — символ вечного любовного порыва. Не знаю, как это объяснить. Он говорил о новой науке — о психализе.
— Молодчина, Лала! — сказал Николас. — О психоанализе. Устами невинного глаголет истина.
— Я так порядком и не поняла. Он говорил, что мы не знаем, что любим. Но говорил он с таким порывом.
Немцы на вершине лестницы завопили. Они все вместе обняли первую встреченную колонну, словно желая повалить ее. Колонна не рухнула, и это, казалось, принесло им особое удовлетворение. Они растворились в единогласном «Ja!». Придя на то же место, Стратис посмотрел назад. Мраморные ступени были совершенно пусты. «Прощай, сигилларий», — сказал он одиноко. Он рыскал по Акрополю, словно исследуя корабль, на который только что поднялся. Погруженные в лунный свет мраморы утратили свою тяжесть и казались веществом, которое растворяется при одном взгляде на него. Контур Гиметта на горизонте еще прорисовывался. Он и задержал на мгновение его взгляд.
Он стоял у переполненного народом восточного пиргоса. «Отсюда вот бросаются самоубийцы». Он узнал голос уроженца Ионических островов. Другие пели баркаролы. Он направился к Музею и натолкнулся на Лалу. Стройная, с высоко поднятой головой и как бы опрокинутой спиной, она, казалось, вдыхала свет.
— Я тебя искала. Хочу сказать тебе кое-что. Я подумала, что с минуты на минуту может прийти Саломея, а в другой раз я, пожалуй, не смогу сказать это.
— Исключено, что Саломея придет. Я это знал, — поспешно ответил Стратис, и ему стало не по себе от собственной лжи.
Талия у нее была невероятно узкая. Руки ее обладали неизменным блеском. Тяжелые косы охватывали тяжелыми проблесками лицо, оканчивавшееся в полости носа глубокими впадинами. «Странно, ее глаза сегодня не тусклы и тело тоже. Почему же она на такой глубине?» — спросил он себя.
Лала продолжила, сосредоточившись на своих словах:
— Минувшей ночью мне приснилось, будто я была домом, полным мрака. Это все. Я подумала, что это могло бы помочь тебе.
— Давай присядем где-нибудь, — сказал Стратис.
Они прошли дальше. У Парфенона затерялись в беспокойной толпе и стали слушать человека в черном, который размахивал руками между колоннами, восклицая:
— Горе им, потому что идут они путем Каиновым, предаются обольщению мзды, как Валаам, и погибают, упорствуя, как Корей. Пиршествуя с вами, они без страха утучняют себя. Это — безводные облака, носимые ветром; осенние деревья, бесплодные, дважды умершие, исторгнутые.
[85]
— Браво, Бацакаца! — раздались голоса.
Человек в черном вытянул шею. Голос его стал пронзительным. На голове у него была шляпа.
— Оглянитесь вокруг: храмы похоти пали! Пал Вавилон, город великий, и стал обиталищем демонов, потому что вином блуда своего напоил он все народы. Грехи ваши достигли неба, и близится смерть…
[86]
Толпа бурлила:
— Ба! Ба! Баца! Каца! Ба! Ба! Баца! Каца!
А тот визжал:
— …Грядут и смерть, и скорбь, и голод, и пламя, которые поглотят вас. Покайтесь! Покайтесь!
