— А если бы тебе пришла в голову мысль пальнуть, что тогда? — резко спросил Калликлис.
— Бросил бы монету.
— С ума сошел!
Из того же угла раздался голос Лалы:
— Пушка Николаса кажется мне забавной. Я ехала бы за ней на двуколке, выкрашенной в яркие цвета, и держала бы веревочку… Как она называется?… Ну, та, которую дергают для выстрела?
— А если бы монета упала так, что нужно открыть огонь? — спросил Николас.
— Я бы закрыла глаза, дернула за веревочку и — как Бог положит.
— Молодчина, Лала, только ты меня понимаешь, — сказал Николас.
— Пушки убивают, — сказал Калликлис таким тоном, будто разговаривал с несовершеннолетними.
— Все убивает, — сказала Лала, и глаза ее снова потускнели.
Теперь Сфинга сидела у стола, а рядом с ней — Нондас. Стратис подошел к ним.
— Хорошо, что ты пришел, — сказала Сфинга. — А я уже думала, что мы тебя больше не увидим.
— Почему же? — спросил Стратис.
— У каждого свои трудности, — сказала Сфинга, стараясь говорить как можно более приятным тоном.
— Да, иногда бывает Голгофа, — сказал Нондас с выражением солидарности.
— Я не знаю, что такое Голгофа. Знаю только, что восхождение на вершины требует мужества.
Сфинга строго взглянула на Нондаса и снова обратилась к Стратису:
— Действительно, ты уже несколько дней не показывался у Лонгоманоса. Сегодня он спрашивал о тебе. Лонгоманос к тебе весьма расположен. Развлекаясь шутками Николаса, ты ничего не достигнешь: нужно совершенствовать высшие духовные силы, которыми мы обладаем.
Нондас меланхолически поднял глаза к потолку.
— Высшие! — произнес он со вздохом.
Пальцы Сфинги нервно застучали по столу:
— Принеси мне вон тот стакан воды, — сказала она Нондасу таким тоном, каким отдают приказания слуге.
На столе перед ней стояли три чистых стакана. Нондас повиновался. Лицо у него было в поту. Сфинга продолжила разговор со Стратисом:
— Да, сегодня утром я виделась с ним. Он отправился за покупками на улицу Афинас. Представь себе: Лонгоманос за покупками! Мир, ты попираешь меня, так и я тебя попираю! Нужно было послушать его. «Выживет тот, — говорил он, — кто сумеет смотреть в глаза завтрашнему дню, невзирая на эту человеческую грязь. Мы живем во времена апокалиптические. Борьба тяжела. Только тот достоин спасения, кто сумеет заковать свое сердце в железо».
Нондас вернулся со стаканом и ждал. Сфинга не обращала на него ни малейшего внимания. Подошел и Николас.
— Кажется, пора, — сказал он Стратису.
Нондас утер пот со лба, продолжая держать ненужный стакан. Стратис поднялся.
— Я пойду с вами, — сказала Лала. — Поеду в Кефисию на автобусе.
Сфинга проводила их до двери.
— Мне хотелось бы, чтобы мы стали близкими друзьями, — сказала она Стратису.
— А разве мы не близкие?
— Я хотела бы почитать что-нибудь вместе. И чтобы эта девушка была с нами.
— Пусть будет, — сказал Стратис. — Только не нужно чтений.
Он пожалел, что сказал так и что при этом посмотрел на Лалу. Лала искала свой платок. Сфинга продолжала:
— Вот увидишь, какое платье я ей создаю! Одушевленное и преданное. Как верная рабыня.
— Если бы ты создала мне такой пиджак, — сказал Николас, — ему нужно было бы дать имя, чтобы звать его.
— Звать? — удивилась Сфинга.
— Да, звать, потому что он постоянно убегал бы от меня.
Когда они вышли, Николас пробормотал:
— Завтра, завтра! А о сегодня кто позаботится?
Они взяли такси, чтобы подвезти Лалу до площади Канингос. Она была в хорошем настроении.
— Как там этот новый персонаж? — спросил ее Николас.
— Какой еще персонаж?
— Платье.
— Это гороскоп.
Николас и Стратис широко раскрыли глаза.
— Да. Лонгоманос велел ей опасаться августовского полнолуния, поэтому с каждым днем она проявляет все больше беспокойства. Все новые вещи придумывает, чтобы занять чем-нибудь мысли.
— Хорошо, что Акрополь закончился, — сказал Стратис.
— Хорошо, если бы он закончился и для нее, — сказала Лала.
Машина остановилась. Народ кишел муравейником вокруг автобусов.
— В следующий раз поедем на твоей пушке, Николас: удобнее будет… Ой! Глядите! Новая луна!
На какое-то мгновение Лала застыла, вглядываясь в синеву, затем засмеялась и попрощалась. Она была такой подвижной в своем льняном платье.
Когда Сфинга вернулась в салон, Калликлис сказал ей почти резко:
— Надоело. Не могу больше сидеть здесь взаперти.
— Хорошо, выйдем, — ответила Сфинга. — Возьмем и господина Нондаса, чтобы он развлекал нас своими ироническими замечаниями.
Улыбка исчезла: Нондас понял, что, возможно, придется обороняться.
— Ты несколько преувеличиваешь, когда говоришь о Лонгоманосе, — проговорил он как можно вежливее.
— Лонгоманос — гигант! — взорвалась Сфинга. — А ты что думаешь, Калликлис?
— Скажу, когда выйдем на улицу. Внутри не скажу ни слова, — ответил тот.
Сфинга пристально посмотрела на Нондаса и сказала:
— Он — величайший мистик, которых знала когда-либо Греция.
— Для меня мистик — это человек, который старается соединиться с Богом, — сказал Нондас.
— Конечно.
— Не вижу никакой связи между богом и Лонгоманосом.
— Естественно, поскольку ты видишь только бога евреев.
— Его бог представляется мне в большей степени идолом дикаря.
Тут Нондас прикусил язык, почувствовав, что оступился непоправимо. Сфинга взвилась, словно ее ударили плетью. Звук «с» засвистел в ее словах:
— Да, соберите скопцов и покажите им героя — как они назовут его? Они назовут его людоедом!
— …идолом чудотворца, который распространяет вокруг себя истерию.
— Конечно же, истерию мы принимаем только в том случае, если ее преподносят еврейские книги.
— В конце концов, есть вещи, которые должно уважать.
— Ах, должно!.. А ты не должен? И чернявая красотка величайшего Саломона — церковь свинцовокровельная, а груди ее — звонницы!
Очень трудно было человеческому языку не запутаться в словах, извергнутых в воздух устами Сфинги, и потому она стала заикаться. Калликлис перестал пыхтеть и подавил приступ раздиравшего его судорожного смеха. На лице у Нондаса отобразился апоплексический удар.
