— Позавчера я был бестактен с ним. Нужно будет зайти к нему на будущей неделе.
На глазах у Сфинги блеснули слезы:
— Теперь уже поздно.
— Почему же поздно?
— Потому что он запретил мне приходить, пока Лала не явится попросить прощения.
— Прощения?
— Да, у его бога. Она проявила ужасное святотатство.
— Бедная Сфинга.
Некоторое время Сфинга молчала задумчиво, затем порывисто сказала:
— Ах! Саломея — вот кто мог бы помочь мне, если бы у нее не было этого отвратительного себялюбия. И ты тоже мог бы помочь мне, Стратис…
Она утерла глаза. Теперь Стратис совсем уже растерялся. Она поправила волосы. Широкий рукав ее «рясы» сполз, являя взору натренированные мышцы.
— Видать, ты усиленно занималась гимнастикой, — сказал Стратис.
Сфинга горько улыбнулась:
— Да, ты умеешь подмечать. Я сохранила гибкость. Сокол называл меня свой гончей…
Она взяла себя в руки и сменила тон:
— Лучше оставим это… Я хотела поговорить с тобой о платье Лалы.
— Ах, да! Помню.
— Теперь это единственное мое утешение. Я его полюбила… Я создала его по своему желанию, я воспевала и изучала его и разумом и сердцем, днем и ночью…
Стратису показалась, будто Сфинга грезит.
— Тело, которое будет носить его, будет носить и его желание.
— Чье желание? — спросил Стратис.
Взгляд ее стал глубоко задумчивым. Она долго не отвечала, затем поднялась и сказала:
— Я пришла просить тебя о большой услуге.
Стратис словно пробирался на ощупь в темноте.
— Акрополь закончился для всех, но не для меня. Я должна пойти туда еще раз, должна. В следующую среду я пойду туда с Лалой. Хочу просить тебя пойти с нами.
— Постараюсь, — ответил Стратис.
— Пожалуйста. Лала впервые наденет сшитое мною платье. Не оставляй нас одних.
Стратис перелистал календарь на столе.
— Видишь: записываю, — сказал он.
Он оторвал листок и положил себе в карман.
— Спокойной ночи. Спасибо, — сказала Сфинга.
СТРАТИС:
Суббота, поздно ночью
Я брожу по улицам. Знаю о завтрашнем пробуждении и о ежедневном восхождении.
Улицы были пустынны, мысли легки. Все окна души распахнуты настежь. Разочарование в жизни, чувства, обреченные окончиться, злосчастие человеческое, неизбежная смерть — все это вращалось внутри, за открытыми окнами, но меня не тревожило. Теперь я у себя в комнате. Перо движется по бумаге, и выстраивающиеся в ряд буквы приносят наслаждение. Я курю. Я считаю, что нужно двигаться именно туда, куда мы движемся, и что при всем этом — при всех этих иллюзиях и обманах — единственной истиной остается человек. Пишу я без цели: стараюсь оставлять перо, чтобы размышлять, и боюсь, как бы мысль не разрушила очарования. В ушах звенит: я считаю, что это плеск уходящего времени. Какой-то определенной пристани у меня нет, и я готов зайти в любую. Впервые в этой комнате у меня возникает чувство перерыва, отсутствия, которое ощущает городской человек в глухой провинции. Мне хочется поблагодарить кого-то за этот дар спокойствия.
Понедельник
ВЧЕРА
Сильное пламя.
Всю ночь.
Радость. Радость в огне.
Панический страх.
Всюду на земле, всюду в воде и в небе.
Танец. Танец. Разрыв.
Упразднение своего «я».
Одно.
Приятие. Спокойствие.
Вторник
Бильо уехала сегодня в пять часов вечера к себе на остров. Пятнадцатого августа
[142]
я поеду к ней. Надеюсь освободиться на один месяц. Мы вернемся вместе. Я не стал провожать ее в Пирей на корабль: она этого не захотела. Она не выносит прощальных слов и приветствий при встречах.
Среда, вечер
Однако привкус одиночества малого влечет за собой присутствие одиночества большого. После полудня я не выдержал и поехал в Пирей. Я бродил по набережной, по безликим улицам и снова у мола. Запахи странствий и ужасная жара. Сильный лунный свет, густая дымка среди снастей, грязное море. Зеленые и красные огни ухода в плавание. Корабль Бильо, должно быть, уже причалил: теперь она, возможно, спит. Я не жду от нее письма: даже писем она не выносит.
Возвращался я на электричке. Напротив, в печальном свете вагона сидела старуха с приставленным к уху медным рожком. Она то и дело настойчиво задавала вопросы своей молодой служанке, а та бросала ей ответы в эту воронку, наполненную ударами, словно старая кастрюля.
В парижской гостинице рядом со мной проживала глухая. Я никогда не видел ее, однако каждый день после обеда приходил ее зять и ругал ее, громко крича. Думаю, я и поменял место жительства из-за того, что ни разу не слышал голоса, который бы ему отвечал.
Стратис отложил перо и принялся опорожнять свои карманы. Вместе с ключами в руках у него оказалась и скомканная бумажка, которая привлекала внимание. Стратис прочел: «Среда, 1 августа, Семи братьев Маккавеев, полнолуние» и приписка его рукой — «Сфинга, Лала». Он надел пиджак, поспешно отправился к Сфинге и вскоре уже стучался к ней в дверь.
На столе были остатки закусок, куски льда и бутылка коньяка.
— Ты невыносим, — возмущенно сказала Сфинга. — Продержал нас здесь взаперти до сих пор при такой жаре.
— Сожалею, но раньше не получилось, — ответил Стратис.
Лала сидела на другом конце стола.
— Ничего, — сказала она.
Лицо Сфинги прояснилось:
— Если это говорит моя сестренка, значит, действительно ничего.
Слово «сестренка» напомнило Стратису голоса, услышанные в саду у Лалы в июне. Он посмотрел на нее. Вид у Лалы был такой, словно удушливая атмосфера комнаты не касалась ее.
— Выпей за ее здоровье, — сказала Сфинга. — Сегодня мы отмечаем новое платье.
Она подошла к Лале и взяла ее за руку. Лала нехотя поднялась.
— Посмотри на нее!
Быстрыми движениями пальцев Сфинга поправила платье. Оно было шафранного цвета, узкое в талии, спускалось множеством складок к лодыжкам, рельефно подчеркивая тело, и завершалось на плечах тонкой, как нитка, бретелью. Руки были обнажены. Вверху над правым локтем был широкий золотой браслет с красными камнями.
— Прекрасно, — сказал Стратис. — С обновой!
