Вращающиеся круги воронки становились все уже.
«Почему я сказал решил?», — спрашивал он себя во все убыстряющемся ритме.
Словно ожившая статуя, Лала поднялась и пошла к ореховому дереву. Он последовал за ней. Она сказала:
— Я подумала, что ты, наверное, был здесь. Так все и произошло, поскольку нашей судьбой предрешено, что это произойдет.
— Кто же ты?
— Я — женщина, которую преподнесла тебе Саломея. Может быть, я — дерево, которое ты искал.
Ореховое дерево укрыло их всей свежестью ночи. «Кто знает: на краю каждого вожделения может находиться та или иная Лала», — разве не так говорила она?
Перед ним возникли поры мраморов с твердым сверканием и ее кожа, распалившаяся на солнце.
— В ту ночь, — сказала еще Лала, — я поняла, как сильно она тебя любит. Я почувствовала это даже здесь.
Рука ее порывисто упала и сжалась в кулак на животе.
Стратис обнял ее за талию со всем отчаянием преследуемого. Высокая дуга изогнулась и отбросила его назад. Он посмотрел на тень дерева вокруг нее, как присматриваются к огороженному клочку земли. Она глубоко дышала и дрожала, словно молодой кипарис:
— Нас обнажили, разъярили и заперли здесь внутри. Еще и теперь нас распаляют. Посмотри на мои соски…
Голос ее был воздушен:
— …Мы дошли до самого края. Нам больше ничего не осталось… Теперь ты действительно будешь бороться с ней — кто выдержит дольше.
Они посмотрели, примерились и набросились друг на друга.
НОЧЬ ШЕСТАЯ
СТРАТИС:
Понедельник
Послезавтра я уезжаю к Бильо. Единственный человек, с которым у меня возникла потребность попрощаться, — Николас. Сегодня вечером мы ужинали вместе в Каламаки.
[152]
Он был не в настроении. Материальные трудности? Другие печали? Легко он не признается.
На обратном пути мы дошли до Эдена.
[153]
Море было теплое и спокойное. Корабли, расшитые всеми огнями, скользили до самого горизонта и исчезали.
— Несправедливо не то, что жизнь такая, какая она есть, но то, что она должна быть такой, какая она есть, — сказал Николас.
Я не ответил. Он засмеялся:
— Кажется, я сказал слишком много «есть», — и сразу же добавил: — Тебе никогда не случалось видеть кораблекрушения?
— Нет.
— И мне тоже. Однако недавно я слышал одну историю. Человек, который ее рассказывал, был холодно рассудочный, деловой, без особой чувствительности и душевных метаний. Уравновешенный, как им и нравится.
Николас засмеялся и продолжил:
— «Возвращался я из Южной Америки с грузовиком компании, — рассказывал он. — Была глубокая ночь. Я проснулся от необычного шума, быстро оделся и поднялся на мостик. Капитан был там. Он сказал, что мы получили сигнал бедствия с пассажирского судна и идем на помощь. Я отошел в сторону, чтобы не мешать ему заниматься делом. Уже начало светать. Над морем стоял густой туман, был полный штиль. Вскоре я увидел почти под самым нашим носом огни большого корабля, благодаря которым в тумане смутно просматривались его очертания, занимавшие странное положение. В то же мгновение все вокруг объял душераздирающий вопль, состоявший из множества человеческих голосов. Словно безжалостно избивали целую стаю собак. Проходивший рядом невыспавшийся моряк проворчал: „Такой штиль, а так вопят. Если бы я был морем, мне это показалось бы странным… Ядрена мать!“ Мы оказались единственным подоспевшим кораблем. Нам удалось спасти две шлюпки, по сорок душ в каждой — все остальные утонули».
На остановке ожидал пустой автобус.
— Поехали на трансокеанский, — сказал он угрюмо и прежде, чем мы тронулись с места, тихо добавил: — Вот что ужасно: это спокойствие вокруг и эти готовые раздаться вопли, словно людям предстоит пойти ко дну.
Я не знал, о чем он думал, а спрашивать не хотел.
Я проводил его до самого дома. Больше мы не говорили. Его горечь завладела и мной. Желая ему доброй ночи, я взял его за руку.
Он снова засмеялся и сказал:
— Будь я морем, мне это показалось бы странным… Эх!.. Спокойной ночи и счастливого пути, Стратис.
Среда, праздник Богородицы
(в открытом море)
Отплыли мы в шесть вечера. Море спокойно. Тем не менее, пароход покачивает. Мне сказали, что у него нет балласта: его продали. Равным образом, должно быть, продали и кресла из столовой, которые заменили обычными стульями из кафе.
Я попал на самый затяжной рейс, как это со мной иногда случается, — так называемый «бесплодный рейс».
[154]
Я смотрю на берег. По мере того, как наступает вечер, море утрачивает свой цвет: оно сизое. Рядом беседуют двое. Один из них — молодцеватый тип в легкой соломенной шляпе, опущенной до глаз, с седыми волосами и седыми усами, подстриженными на американский манер. Другой — молодой парень, хорошо одетый, с хорошими манерами, держит в руках французские журналы. По-гречески он изъясняется с трудом.
— Ты знаешь французский?
— Вынужден знать. И это не из снобизма. Так разговаривать и писать на иностранном языке легче.
(Они читают журнал. Юноша объясняет «La page d’amour».
[155]
)
— В Египте есть красивые женщины?
— …Разврат…
— Да, ну!
— …Красивые пейзажи… Смотришь на Нил — он весь из серебра, нигде египетского пейзажа.
— Да ну! Лучше, чем здесь?
— …
— Горы есть?
— Нет.
— А так свежо бывает?
— Да. Но при этом и влажно… Посидишь немного — и встаешь совсем мокрый.
— Ну так что же?
У меня с собой «Одиссея». Я читаю:
Спала с их тела щетина,
его покрывавшая густо
С самых тех пор, как Цирцея
дала им волшебного зелья;
Прежний свой вид возвратив,
во мгновенье все стали моложе,
Силами крепче, красивей лицом
и возвышенней станом.
[156]
