Это было на третий день. На четвертый она тихо и окончательно сошла с ума. Она уже не строила никаких планов. Теперь она действовала по наитию -как будто за те дни и бессонные ночи, когда под личиной спокойствия она вынашивала в себе страх и ярость, все ее душевные силы сосредоточились в интуитивном постижении зла, от природы безошибочном, как у всех женщин.
Она сделалась совершенно спокойной. Она избавилась даже от нетерпения. Как будто у нее было вдоволь времени, чтобы осмотреться и рассчитать. В поисках выхода ее взгляд, ум, мысль сразу уперлись в сторожа, сидевшего в дверях котельной. Тут не было ни расчета, ни замысла. Она просто выглянула из себя, как пассажир из вагона, -- и, нисколько не удивившись, увидела этого грязного человечка в очках со стальной оправой, сидящего на плетеном стуле в закопченных дверях котельной с раскрытой книгой на коленях -- фигуру привычную, почти данность, о существовании которой она знала уже пять лет, ни разу по-настоящему на нее не взглянув. На улице она бы его не заметила. Прошла бы мимо, не узнав, хотя он был мужчиной. А теперь жизнь казалась ей простой и прямой, как коридор, и в конце коридора сидел он. Она отправилась к нему сразу -- уже шагала по грязной дорожке, еще не осознав, что идет.
Он сидел в дверях на своем плетеном стуле с раскрытой книгой на коленях. Подойдя ближе, она увидела, что это-Библия. Но только заметила -как заметила бы муху у него на ноге. "Вы тоже его ненавидите, -- сказала она. -- Вы тоже за ним следите. Я видела. Не отпирайтесь". Он посмотрел на нее, сдвинув очки на лоб. Он не был стариком. Это не вязалось с его должностью. Он был крепкий мужчина, в соку, -- такому полагалось бы вести деятельную трудовую жизнь, но время, обстоятельства-или что-то еще -подвели его, подхватили крепкое тело и швырнули сорокапятилетнего человека в тихую заводь, где место -- шестидесяти-шестидесятипятилетнему. "Вы знаете, -- оказала она, -- знали раньше, чем дети стали звать его Нигером. Вы с ним появились тут в одно время. Вы тут и месяца не проработали, когда Чарли нашел его у нас на ступеньках, в ночь под рождество. Скажите мне". Лицо у сторожа было круглое, дрябловатое, довольно грязное, в грязной щетине. Глаза совершенно прозрачные, серые, совершенно холодные. И при этом -- совершенно безумные. Но женщина этого не замечала. А может быть, ей они не казались безумными. И вот в закопченной дверной коробке они смотрели друг на друга, безумные глаза -- в безумные глаза, и разговаривали, безумный голос -- с безумным голосом, -- спокойно, тихо, отрывисто, как два заговорщика. "Я за вами пять лет наблюдаю. -- Ей казалось, что она говорит правду. -- Сидите здесь, на этом стуле, и наблюдаете за ним. Вас тут нет, пока дети в доме. Но стоит им выйти на двор, как вы тащите к двери стул и садитесь, чтобы следить за ним. Следить и слушать, как дети зовут его Нигером. Вот чем вы заняты. Я знаю. Вот для чего вы здесь -- чтобы следить и ненавидеть. Вы были готовы к его появлению. Может быть, сами его подкинули, оставили на ступеньках. Все равно: вы знаете. И мне надо знать. Когда он расскажет, меня уволят. И Чарли может... он... Скажите мне. Сейчас же скажите".
-- А-а, -- сказал сторож. -- Я знал, что он тебя застигнет, когда пробьет Господень час. Знал. Я знаю, кто послал его туда, -- знамение и наказание за скотство.
-- Да, он был за занавеской. Не дальше, чем вы от меня. Ну, говорите же. Я видела, какими глазами вы на него смотрите. Наблюдала за вами. Пять лет.
-- Я знаю, -- сказал он. -- Я знаю зло. Или не я пустил его ходить по свету Божию? Ходячей скверной сделал его перед лицом Господним. В устах младенцев Он не прячет. Ты слышала их. Не я им велел это говорить -подзывать по законному естеству его анафемского племени. Я им не говорил. Они дознались. Им было сказайо, но сказано не мной. Я только ждал Его часа, когда Он рассудит, что пришла пора открыть это Его тварям. И теперь она пришла. Вот оно, знамение -- и обратно явствено через женский срам и блуд.
-- Да. Но что мне делать? Скажите.
-- Ждать. Как я ждал. Пять лет я ждал, когда Господь объявит свою волю. И Он объявил. И ты жди. Придет пора, и Он объявит свою волю тем, которые приказывают.
-- Да. Приказывают. -- Впившись глазам в друг в друга, они не шевелились, дышали ровно.
-- Хозяйке. Придет пора, и он ей скажет.
-- Вы думаете, она его отошлет, если узнает? Да. Но я не могу ждать.
-- И Господа Бога торопить не можешь. Разве я не ждал пять лет?
Она начала постукивать кулаком о кулак.
-- Неужели вам не понятно? Может, это и есть Господня воля. Чтобы вы сказали мне. Потому что вы знаете. Может, это и есть Его путь -- чтобы вы сказали мне, а я оказала ей. -- Ее безумные глаза были совершенно спокойны, безумный голос -- спокоен и терпелив: только руки не унимались.
-- Будешь ждать, как я ждал, -- сказал он. -- Ты, может, три дня чувствуешь тяжесть Господней милостивой руки. А я пять лет под ней ходил, дежурил, ждал Его срока -- потому что мой грех тяжельше твоего. -- Хотя он смотрел ей прямо в лицо, он ее будто не видел -- глаза не видели. Широко раскрытые, ледяные, фанатические, они казались незрячими. -- Против того, что я сделал, и какими страданиями искупил, твой грех и бабьи страдания -все равно что мушиный навоз. Я пять лет терпел; а кто ты есть, чтобы с поганым своим бабьим срамом торопить Господа Бога?
Она повернулась, тут же.
-- Ладно. Можете не говорить. Все равно я знаю.
Я сразу поняла, что в нем негритянская примесь. -- Она вернулась в дом. Теперь она шла не спеша и страшно зевала. "Надо только придумать, как убедить ее. Он говорить не станет, не поддержит меня". Она опять зевнула, раздирая рот; на пустынном ее лице бесчинствовала зевота; но потом и зевота кончилась. Ей пришло в голову что-то новое. Раньше она об этом не думала, но теперь ей казалось, что думала, знала с самого начала, -- ведь это так справедливо: его не только уберут; он будет наказан за страх и тревоги, которые ей пришлось из-за него пережить. "Его отправят в негритянский приют, -- подумала она. -- Ну конечно. Что им остается?"
Она не пошла сразу к начальнице. Она было отправилась к ней, но вдруг обнаружила, что дверь конторы осталась в стороне, а она идет дальше, к лестнице, и начинает подниматься. Она будто следовала за собой по пятам, чтобы посмотреть, куда она направится. В коридоре, теперь тихом и пустом, она опять зевнула -- с огромным облегчением. Она вошла в комнату, заперла дверь, разделась, легла. Задернутые шторы почти не пропускали света; она неподвижно лежала на спине. Глаза у нее были закрыты, разгладившееся лицо ничего не выражало. Немного погодя она начала медленно раздвигать и сдвигать ноги, ощущая, как скользят по ним простыни-то гладкие и прохладные, то гладкие и теплые. Мысли ее витали где-то между сном, которого она была лишена три ночи, и сном, которому она отдавалась -- раскинувшись перед ним, словно сон был мужчиной. "Надо только убедить начальницу", -- думала она. И вдруг подумала Он будет там, как горошина среди кофейных зерен.
Это было во второй половине дня. А в девять вечера, снова раздеваясь, она услышала сторожа, шедшего по коридору к ее двери. Она не знала, не могла знать, кто это, но вдруг поняла -- по мерным шагам, по стуку в дверь, которая начала отворяться раньше, чем она успела к ней подскочить. Она не отозвалась на стук; она подскочила к двери, навалилась на нее, стараясь удержать. "Я раздеваюсь! -- сказала она жидким измученным голоском, уже зная, кто там. Он не ответил, продолжая упрямо и ровно давить на отходящую дверь, за расходящейся щелью. "Сюда нельзя! -- закричала она почти шепотом. -- Вы же знаете -- они..." Ее голос слабел, прерывался, был полон отчаяния. Сторож не отвечал. Она силилась остановить, задержать медленно отходившую дверь. "Дайте одеться, я к вам выйду. Дадите?" Она говорила замирающим шепотом, и тон у нее был несерьезный, легкомысленный -- так разговаривают с сумасбродным ребенком или маньяком: успокаивая, заискивая. "Подождите, ладно? Вы слышите? Вы подождете, правда?" Он не отвечал. Дверь продолжала медленно и неотвратимо отходить. Привалившись к -- ней в одной рубашке, она была похожа на марионетку в пародийной сцене насилия и отчаяния. Привалившись, застыв, глядя в пол, она, казалось, была погружена в глубокое раздумье -- словно марионетка в разгаре сцены запуталась в самой себе. Потом она повернулась, отпустив дверь, отскочила к постели, схватила, не глядя, что-то из одежды и обернулась к двери, комкая вещь у груди, пригнувшись. Он уже стоял в комнате, -- должно быть, видел эту бесконечную паническую возню и спешку и ждал, когда она кончится.
