Она умолкает; грубый заунывный голос замер. Смотрит на нее через стол Хайтауэр: застывшая, каменноликая женщина в багровом платье, с тех пор, как вошла в комнату, ни разу не пошевелилась. Потом она снова начинает говорить, не двигаясь, почти не шевеля губами, словно она кукла, а говорит чревовещатель в соседней комнате.
-- И пропал Юфьюс. Хозяин лесопилки тоже не знал, куда он девался. Нанял другого мастера, но меня пока из дома не выгнал, потому что, где Юфьюс, не знаем, а уже зима подходит, и у меня ребенок на руках. И где Юфьюс -- про то я знала не больше мистера Гилмана, пока письмо не пришло. Из Мемфиса, а в нем -- почтовый перевод и ни слова. Так что я опять ничего не узнала. А потом, в ноябре, пришел еще перевод и опять без письма. А я до того замучилась... а потом за два дня до рождества вышла на задний двор дров наколоть, возвращаюсь домой, а мальчика нет. От силы на час отлучилась, и кажется, должна была бы видеть, как он вошел и вышел. А не заметила. Только записка лежит от Юфьюса -- на подушке, которую с краю подкладывала, чтобы мальчик не скатился с кровати... и до того я измучилась. Все ждала, а после рождества приехал Юфьюс и ничего мне не объяснял. Сказал только, что мы переезжаем, и я подумала, он ребенка вперед увез, а теперь за мной вернулся. И не говорит, куда мы едем, только -- что недалеко, а я с ума схожу, волнуюсь, как там без нас ребенок, а он все равно не говорит, и я прямо думала, никогда не доедем. Потом приехали, а мальчика нет, я ему: "Говори, что ты сделал с моим Джо. Говори сейчас же", -- а он посмотрел на меня, как той ночью на Милли смотрел, когда она лежала и умирала, и говорит: "Это омерзение Господне, и я орудие Его воли". А на другой день пропал, и я не знала, куда он девался, а потом пришел еще перевод, и на другой месяц Юфьюс приехал домой и сказал, что работает в Мемфисе. И я поняла, что он спрятал Джо гдето в Мемфисе, и подумала -- хорошо, хоть так, хоть он там за ним присмотрит, раз уж я не могу. Знала, что надо ждать, покуда Юфьюс сам не пожелает сказать мне, и каждый раз думала, что, может быть, в другой раз он возьмет меня с собой в Мемфис. И ждала. Шила, костюмчики делала для Джо, все, бывало, подготовлю к приезду Юфьюса, все, бывало, допытываюсь, годятся ли они моему Джо и как он там, здоров ли, а Юфьюс ничего не говорил. Сядет, бывало, с Библией и начнет читать, громко, -- а слушаю-то я одна, -- громко читает, кричит прямо, будто думает, не верю я тому, что в Библии сказано. Пять лет ничего мне не говорил, и я не знала даже, отвозит он мальчику, что я нашила, или нет. А спрашивать боялась, не хотела его сердить, думаю, ладно, хоть он там, где Джо, раз уж меня нету. Пять лет прошло, и вот является он раз домой и говорит: "Мы переезжаем", -- и я подумала, что теперь-то я его увижу; если был грех, думаю, мы сполна за него расплатились, и я даже Юфьюса простила. Потому что думала, на этот раз мы наконец-то едем в Мемфис. Только не в Мемфис мы поехали. В Мотстаун. Через Мемфис проезжать пришлось, и уж как я его упрашивала. Первый раз за все время просила. Просила -- хоть на минуту, на секунду; не потрогать, не поговорить -- так просто. А Юфьюс не позволил. Мы даже со станции не вышли. Сошли с поезда и семь часов другого поезда ждали, со станции не выходя, и приехали в Мотстаун. А Юфьюс больше не поехал в Мемфис на работу, и я немного погодя сказала: "Юфьюс", -- он на меня посмотрел, а я говорю: "Я пять лет ждала и никогда к тебе не приставала. Можешь ты хоть раз сказать мне, жив он или нет?" А он сказал: "Нет его в живых", -- и я спросила: "Нет в живых на свете или только для меня? Пускай, если только для меня. Скажи мне хоть это, ведь я пять лет к тебе не приставала", -- а он сказал: "Ни для тебя его нет в живых, ни для меня, ни для Бога, ни для всего света Божия -- нет в живых и никогда не будет".
Она снова умолкает. С тихим, безнадежным изумлением смотрит на нее из-за стола Хайтауэр. Байрон тоже неподвижен, голова его слегка опущена. Они трое -- как три береговых камня, обнаженных отливом, -- они, но не старик. Сейчас он слушал почти внимательно, со свойственной ему способностью мгновенно переходить от полного внимания, когда он все равно, кажется, не слышит, к полуобморочному забытью, когда взгляд его, по-видимому, обращенный внутрь, стесняет человека так, будто он держит его рукой. Вдруг он разражается кудахтающим смехом, бодрым, громким, безумным; невероятно старый, невероятно грязный, он начинает говорить.
-- Это был Господь. Это Он был. Старый Док Хайнс тоже пособил Богу. Господь сказал старому Доку Хайнсу, что делать, и старый Док Хайнс сделал. Тогда Господь сказал старому Доку Хайнсу: "Теперь следи. Следи, как исполняется Моя воля". И старый Док Хайнс следил и слышал из уст детишек, божьих сирот, куда Он вложил Свои слова и разумение, когда они сами разуметь не мог" ли, потому что безгрешные, даже девочки, греха и скотства не познавши: "Нигер! Нигер! -- из уст детишек невинных. "Что я тебе говорил? -сказал Господь старому Доку Хайнсу. "А теперь я постановил Мою волю на исполнение, и я ухожу. Нет тут больше такого греха, чтобы Мне с ним возжаться, потому что, какое Мне дело до блудодейства потаскухина, ежели и оно для Моей цели служит", -- а старый Док Хайнс спросил: "Как это -- и блудодейство потаскухино для Вашей цели служит? -- а Господь сказал: "Жди, увидишь. Ты думаешь, случайно я послал молодого доктора, чтобы он нашел омерзение Мое, в одеяло завернутое, на крыльце в ночь под рождество? Ты думаешь, случайно начальница была тогда в отлучке, чтоб молодые потаскухи могли назвать его Кристмасом, над сыном Моим кощунствуя? И теперь я ухожу, потому что наладил Мою волю исполняться, а тебя оставляю здесь доглядывать". И старый Док Хайнс, он ждал и доглядывал. Из котельни Господней доглядывал за ними детишками, и дьявольское семя ходячее, незнаемое между них, землю сквернило, и слово то на нем сбывалось. Потому что с другими детишками он больше не играл. Все сам по себе -- стоит тихонько, и тогда понял старый Док Хайнс, понял, что слушает он тайное предупреждение о Божьей каре, и сказал ему старый Док Хайнс: "Почему ты не играешь с другими детишками, как раньше? -- а он молчит, и старый Док Хайнс сказал ему: "Потому что Нигером кличут?" -- а он молчит, и старый Док Хайнс сказал ему: "Ты думаешь, ты нигер, потому что Бог лицо твое отметил? -- а он сказал: "А Бог -- тоже нигер? -- и старый Док Хайнс сказал ему: "Он -- Господь Бог сил гневных, воля Его сбудется. Не твоя и не моя, потому что ты и я для Его цели и Его отмщения служим". И он пошел прочь, а старый Док Хайнс глядел, как он внемлет и слушает карающую волю Божью, и увидел старый Док Хайнс, как следит он за Нигером, что по двору работал, и ходит за ним во время работы, покуда нигер ему не сказал: "Ты чего за мной надзираешь, мальчик? -- а он спросил: "Как вышло, что ты нигер? -- и нигер сказал: "Кто сказал тебе, что я нигер, белая сопливая рвань? -- а он говорит: "Я не нигер", -- а нигер говорит: "Ты еще хуже. Ты сам не знаешь, кто ты есть. И еще того больше -- никогда не узнаешь. Будешь жить, умрешь, и все равно не узнаешь", -- а он говорит: "Бог не нигер", -- а нигер говорит: "Тебе лучше знать, кто такой Бог, потому что один Бог знает, кто ты сам такой". Но Бог не сказал, Его там не было, потому что Он наладил Свою волю исполняться, а доглядывать оставил старого Дока Хайнса. С той самой первой ночи, когда Он в святую годовщину Сына Своего наладил ее исполняться, Он поставил старого Дока Хайнса доглядывать. Холодная ночь была, и старый Док Хайнс стоял в темноте как раз за углом, чтобы видеть крыльцо и выполнение воли Божией, и видел, как этот доктор молодой пришел в разврате и блудодействе, и встал, и нагнулся, и поднял омерзение Господне, и внес его в дом. А старый Док Хайнс, он шел за ним, он видел и слышал. Он видел, как они одеяло разворачивали -- молодые потаскухи те, святую годовщину Господню осквернявшие гоголь-моголем ромовым и водкой, пока начальницы не было. И она, Иезавель докторская, была орудием Господним, она сказала: "Назовем его Кристмасом", -- и другая сказала: "Кристмас-а еще? Кристмас-а дальше как? -- и Бог велел старому Доку Хайнсу: "Скажи им", -- и все они, скверной дыша, поглядели на старого Дока Хайнса и загалдели: "А-а, это дядя Док. Посмотри, дядя Док, что нам Дед Мороз принес и положил на ступеньки", -- а дядя Док сказал: "Его зовут Джозеф", -- и тогда перестали смеяться, поглядели на старого Дока Хайнса, и Иезавель та сказала: "Откуда вы знаете? -- а старый Док Хайнс сказал: "Так сказал Господь", -- и тогда они обратно засмеялись и загалдели: "И в Писании так: Кристмас, сын Джо. Джо, сын Джо. Джо Кристмас", -- они сказали: "За Джо Кристмаса", -- и хотели заставить старого Дока Хайнса тоже выпить за омерзение Господне, но он ихнюю чашу оттолкнул. Ему надо было только ждать и доглядывать, и он ждал, и пришел срок Господень выйти злу из зла. Прибежала Иезавель докторская от ложа похоти своей, смердящая грехом и страхом. "Он спрятался за кроватью", -- говорит, и старый Док Хайнс сказал ей: "Сама пользовалась этим мылом надушенным, искусительным -- себе на погибель, Господу во омерзение и поругание. Сама и наказание понесешь", а она сказала:
