"Вы можете с ним поговорить. Я видела, как вы разговаривали. Вы могли бы его убедить", -- и старый Док Хайнс сказал ей: "Нет Ему дела до блуда твоего, а мне и подавно", -- а она говорит: "Он донесет, и меня уволят. Я буду опозорена". Воняя похотью и блудом, стояла перед старым Доком Хайнсом, и воля Божья исполнялась над ней, потому что осквернила дом, где Бог приютил Своих сирот. "Ты -- ничто, -- сказал старый Док Хайнс. -- Ты и все потаскухи. Вы орудие гневной цели Божией, а без нее малая птица не упадет на землю. Ты орудие Бога, все равно как Джо Кристмас и старый Док Хайнс". И она пошла прочь, а старый Док Хайнс, он ждал и доглядывал, и в скором времени она опять пришла, и лицо у ней было, как у лютого зверя пустынного. "Я его пристроила", -- говорит, а старый Док Хайнс сказал: "Как пристроила? -потому что никакой новости старому Доку Хайнсу она не принесла, потому что Господь не таил Своей цели от избранного Своего орудия, и старый Док Хайнс сказал: "Ты послужила предреченной воле Божьей. Теперь ступай с миром и пакости до Судного дня", -- и лицо у ней было как у лютого зверя пустынного, и засмеялась раскрашенной грязью поганой над Господом. И пришли и забрали его. Старый Док Хайнс видел, как его увезли в коляске, и пошел обратно ждать Бога, и Бог пришел и сказал старому Доку Хайнсу: "Теперь и ты ступай. Ты Мою работу исполнил. Нет здесь больше зла, кроме бабьего зла, и не стоит оно того, чтобы избранное Мое орудие за ним доглядывало". И старый Док Хайнс ушел, когда Господь велел ему уйти. Но с Господом связь держал и сказал Ему ночью: "А ублюдок, Господи? -- и Господь сказал: "Он еще ходит по Моей земле", -- и старый Док Хайнс держал связь с Господом и сказал Ему ночью: "А ублюдок, Господи?" -- и Господь сказал: "Он еще ходит по Моей земле", -- и старый Док Хайнс держал связь с Господом, и однажды ночью он бился, и боролся, и воззвал громко: "А ублюдок, Господи? Чувствую! Чувствую клыки и когти зла!" -- и Господь сказал: "Это -- он ублюдок. Твои труды еще не кончены. Он -- скверна и мерзость на земле Моей".
Музыка в далекой церкви давно смолкла. В открытое окно доносятся только мирные и несметные звуки летней ночи. За столом сидит Хайтауэр, больше чем когдалибо напоминая неуклюжего зверя, которого обманом и хитростью удержали от бегства, а теперь обложили -- те самые, кто обманул и перехитрил его. Остальные трое сидят, обратив к нему лица, почти как судьи. Двое из них тоже неподвижны: женщина, каменноликая и терпеливая, как скала, и старик, выгоревший, как фитилек безжалостно задутой свечки. Байрон один кажется одушевленным. Его лицо опущено. Может быть, он разглядывает свою руку, лежащую на коленях; большой и указательный пальцы ее медленно трутся друг о друга, как бы раскатывая что-то, и кажется, будто он наблюдает за ними задумчиво и увлеченно. Услышав Хайтауэра, Байрон понимает, что священник обращается не к нему, да и ни к кому из присутствующих в комнате.
-- Чего они ждут от меня? -- произносит он. -- На что рассчитывают, надеются -- что я, по их мнению, могу сделать?
В ответ -- ни звука; ни старуха, ни старик, по-видимому, не слышали. Байрон и не предполагал, что старик услышит. "Ему помощь не нужна", -думает он. "Емуто нет. Ему мешать нужно", -- думает он, вспоминая полуобморочное и вместе с тем маниакально-напряженное забытье, в котором вот уже двенадцать часов -- с тех пор, как они встретились -- пребывает старик, таскаясь с места на место за своей женой. "Ему мешать нужно. Не ей одной, пожалуй, повезло, что он такой беспомощный". Он наблюдает за женщиной. И произносит тихо, почти ласково:
-- Продолжайте. Скажите ему, чего вы хотите. Он хочет знать, чего вы от него хотите. Скажите ему.
-- Я думала... -- начинает она. Она говорит, не шелохнувшись. Голос у нее не столько неуверенный, сколько скрипучий, точно его вынуждают произносить что-то, лежащее за пределами речи, -- то, что можно только знать, чувствовать. -- Мистер Банч сказал, что может быть...
-- Что? -- спрашивает Хайтауэр. Он говорит резко, нетерпеливо, несколько визгливым голосом; он тоже не пошевелился и сидит, откинувшись в кресле, руки -- на подлокотниках. -- Что? Что может быть?
-- Я думала... -- Голос снова замирает. За окном -- ровное гудение насекомых. Голос раздается снова, невыразительный, тусклый; при этом она сидит, тоже чуть опустив голову, словно прислушивается, внимательно и тихо, к собственному голосу: -- Он -- мой внучек, моей дочери сынок. Я только подумала, что если бы я... если бы он... -- Байрон тихо слушает, думая Чудно, ей-богу. Можно подумать, они как-то поменялись. Как будто это у него должны повесить внука-нигера Голос продолжает. -- Я знаю, нехорошо беспокоить чужого человека. Но вам посчастливилось. Холостой, одинокий мужчина, у него спокойная старость, он не знает горя любви. Но вы, наверно, все равно не поймете, даже если бы я складно могла сказать. Я только подумала -- если бы хоть на один день сделалось так, как будто этого не было. Как будто люди никогда не знали его за человека, который убил... -Голос снова смолкает. Она не пошевелилась. Кажется, она прислушивается к молчанию так же, как раньше прислушивалась к своему голосу -- с тем же интересом, так же тихо, без удивления.
-- Продолжайте, -- говорит Хайтауэр высоким нетерпеливым голосом, -продолжайте.
-- Ведь когда я его видела, он ни ходить, ни говорить еще не умел. Тридцать лет я его не видела. Я не говорю, что он не сделал того, про что люди рассказывают. Что он не должен пострадать за это, как заставил страдать людей, которые любили и потеряли близких. Но если бы его хоть на денек могли отпустить. Как будто ничего этого еще не случилось. Как будто люди ничего еще против него не имеют. И было бы так, как будто он просто уехал надолго, стал за это время взрослым и вернулся. Если бы стало так хоть на один день. А после я бы не вмешивалась. Если он это сделал, как мне защищать его от наказания? Только на один день, понимаете? Как будто он уехал надолго, вернулся и рассказывает мне про то, как ездил, и ни одна живая душа не держит против него зла.
-- А-а, -- говорит Хайтауэр высоким, пронзительным голосом. Он не двигается, костяшки рук, сжавших подлокотники кресла, побелели от напряжения, но видно, как под одеждой его начинает бить медленная сдерживаемая дрожь. -- Вон что, -- говорит он. -- Всего-то. Это так просто. Просто. Он, очевидно, не может остановиться. -- Просто. Просто. -- Сначала он говорил тихо; теперь он повышает голос. -- Чего они от меня хотят? Что я теперь должен сделать? Байрон! Байрон! Чего им теперь от меня надо? -Байрон встал. Он стоит у стола, положив руки на крышку, лицом к Хайтауэру. Хайтауэр попрежнему не шевелится, только дрожь все сильнее сотрясает его дряблое тело. -- Ах да. Как же я не догадался. Ведь просить будет Байрон. Как же я не догадался. Это дело припасено для нас с Байроном. Давайте, давайте. Выкладывайте. Что же вы оробели?
Байрон смотрит на стол, на свои руки на столе.
-- Нехорошо получается. Нехорошо получается.
-- А-а. Соболезнования? Не поздновато ли? Соболезнования мне или Байрону? Давайте же, выкладывайте. Чего вы от меня хотите? Ведь это вы -- я понимаю. Я понял сразу. Ах, Байрон, Байрон Какой режиссер в вас пропадает.
