Аревало прошептал как бы про себя:
– Неужто ты плачешь?
– Несчастный парень, жаль его, – признался Видаль.
– Вы думаете, он замешан в убийстве? – спросил Рей.
– Если его до сих пор не тронули, – рассудил Аревало, – его поведение на трибуне наверняка было омерзительным.
26
Видаль едва успел вытереть слезы. Объявили, что пора выезжать на кладбище, – в комнатах и в коридорах началось движение. Видаль боялся снова расплакаться, надо было следить за собой – иногда самый невинный пустяк сотрясает душу. Очень растрогал его вид доньи Рехины – растрепанная, ничего не замечающая, она шла, почти не подымая ног, будто ее волокли. Видаль посмотрел в другую сторону и увидел Данте. С ребяческим возбуждением Данте повторял:
– Глядите, мальчики, не разлучаться. Держимся все вместе, все вместе.
«Слепой и глухой, – подумал Видаль. – Укутанный кожей. Каждый старик превращается в скотину».
– Самое главное, – заметил Аревало и, подражая Джими, подмигнул одним глазом, – это не позволить просочиться нежелательным элементам.
– Кто сядет с сыном Нестора? – спросил Рей. – Мы четверо сядем вместе, – уточнил Данте.
– Это уже известно, – пробормотал или подумал Видаль.
Он в последний раз глянул на опустевшее жилище, рассеянно подошел к автомобилю и, сев, прильнул лицом к окошку, чтобы друзья не заметили волнения, с которым он не мог совладать. И тут он произнес слова, которые его самого удивили:
– Из похоронного автобуса все выглядит по-другому.
– Растак твою бабушку, – возразил Данте, он в это утро слышал так хорошо, будто наконец приобрел слуховой аппарат. – Мы-то еще не едем в похоронном автобусе.
На авениде Освободителя они обогнули памятник Испанцам.
– Я и вправду стар! – заявил Аревало. – Хотите, расскажу вам об одном из моих первых впечатлений? Я смотрю на эту авениду, которая тогда называлась авенидой Альвеара, и мимо проезжают автомобили с открытым верхом и с сиреной в виде бронзовой змеи. Куда подевались эти великолепные «рено», «испано-суизы» и «делоне-бельвили»?
Как бы в тон ему ностальгически отозвался Данте:
– Мне говорили, что на улице Малавия было озеро.
– А другое озеро – перед часовней Святой Девы Гвадалупской, – отозвался Аревало.
Бабье лето давало себя знать. Видаль скинул с плеч пончо и возмутился:
– Какая жара!
– Это влажность, – возразил Данте.
– Слыхали вы что-нибудь, – поинтересовался Рей, – о намечаемом марше стариков? Очень своевременная манифестация и, вероятно, будет иметь большой эффект.
– Брось, – возразил Аревало. – Ты представляешь, что это будет? Они восстановят против себя весь город. Зрелище Дантова Ада.
Видаль подумал, что Джими наверняка сделал бы акцент на прилагательном, чтобы подшутить над Данте, – им всем эта шуточка уже изрядно надоела.
– Зрелище светопреставления, – подтвердил Данте. – Нет, вы все-таки не отдаете себе отчет. Эти бесчинства, все эти чудовищные зверства – разве не возвещают они не что иное, как конец света?
– Каждый старик, – сказал Аревало, – приходит однажды к выводу, что конец света уже близок. Даже у меня терпение на исходе…
– А молодняк! – проворчал Рей. – Неужто мы должны восхищаться этими сопляками с их дурацкими бреднями?
– Во всяком случае, мы-то, старики, уже утомлены жизнью, – сказал Видаль.
– И ты мне будешь говорить, что погоня за модой у женщин – это не последняя стадия безумия? Разве она не указывает на полное разложение и всеобщий конец? – упорствовал Данте.
Они ехали по улице Хуана Б. Хусто, мимо Пасифико. Аревало тоже стоял на своем:
– Стариков даже трудно защитить. Пригодны только сентиментальные доводы: сколько они для нас сделали, у них тоже есть сердце, они страдают и так далее. Будто люди не знают, как избавляются от стариков эскимосы и лапландцы.
– Ты это уже говорил, – напомнил ему Данте.
– Вот видите? – своим астматическим голосом продолжал Аревало. – Мы повторяемся. Нет ничего более похожего на старика, чем другой старик – такое же положение, такой же атеросклероз.
– Такой же – что? – спросил Данте. – Когда говорят с закрытым ртом, я не слышу. Ох, смотрите, смотрите! Когда я был маленький, мы жили в соседнем квартале. Дом этот уже снесли.
Видаль вспомнил дом своих родителей – патио и глицинии, собаку Сторожа, ночной шум трамвая, который на повороте визжал, а потом ускорял ход и грохот его возрастал, пока он не проедет мимо.
– А вот вы не знаете, где был публичный дом! – сказал Аревало. – На улице Монтевидео, не доходя до авениды Альвеара. А за поворотом была конюшня.
– Что-что? – переспросил Данте.
– А помнишь, Рей, – сказал Видаль, – рядом с твоей булочной жила столетняя старуха.
– Да, донья Хуана. Когда я затеял расширение, она еще жила там. Гостеприимная была женщина. За ее столом ваша креольская кухня могла кое-чем похвалиться. Какие похлебки! Какие слоеные пироги! Я обязан ей тем, что она учила меня вашей истории, тогда как раз приезжала инфанта Исабель, я видел ее в»карете, запряженной лошадьми. У доньи Хуаны были две племянницы, одна некрасивая, другая хорошенькая, обе веснушчатые.
– Пилар и Селия, – вспомнил Видаль. – Хорошенькая, Селия, умерла молодой. Я по ней с ума сходил.
– Где те времена, – вздохнул Данте, – когда женщины бегали за нами?
Видаль подумал: «Сказать или не сказать?»
– Они уже не вернутся, – заключил Рей.
– Было бы странно, если бы вернулись, – флегматично заметил Аревало.
– Знаете, сам бы этому не поверил, – сказал Видаль. – Сегодня две женщины вешались мне на шею. Да, мне, как слышите.
– Ну, и что было? – поинтересовался Рей.
– Ничего, че. Слишком они были некрасивые. «Кроме того, – подумал он (но не сказал), – существует Нелида».
– А не в том ли дело, – съязвил Данте, – что это ты слишком стар? Когда мы были молодыми, мы на такие мелочи не обращали внимания.
«Это правда», – подумал Видаль.
Они миновали Вилья-Креспо. После паузы, более долгой, чем прежние, Рей сказал:
– Молчим, молчим. О чем ты думаешь, Аревало?
– Прямо смешно, – признался тот. – У меня было что-то вроде видения.
– Только что?
– Да, только что. Мне померещилась пропасть, это было прошлое, куда проваливались люди, животные, всякие вещи.
– О да, – сказал Видаль. – От этого голова кружится.
