Фред заявил, что вся эта агитация уоббли – сущая чепуха и жаль, что полиция не переловила их и не засадила за решетку всех до единого. Чарли возражал, что рабочим надо сообща добиваться человеческих условий жизни и что близко время, когда разразится большая революция вроде американской революции
[200]
, только побольше, и после нее не будет хозяев и сами рабочие будут управлять фабриками. Фред сказал, что он говорит ни дать ни взять, как проклятый иностранец, и что ему должно быть стыдно своих слов, и что настоящий американец должен верить в свободу личности, и что если не ладится дело на одной работе, то ведь на то у него и голова на плечах, чтобы найти себе другую. Они распрощались, досадуя друг на друга, но Фред был добрый малый и одолжил Чарли пять долларов на проезд до Чи.
На другой день он уехал пароходом. По озеру еще плавали желтоватые глыбы насквозь протаявших льдин, вода была холодного бледно-голубого цвета, и кое-где мелькали барашки. Чарли никогда еще не приходилось плавать по такому большому озеру, и его слегка подташнивало, но приятно было смотреть, как из-за клубов фабричного дыма поднимаются заводские трубы и массивы зданий и окна переливчато блестят, когда в них бьет солнце, и растет волнорез и тяжелые баржи с рудой, взрывающие голубую воду, а потом сойти на набережную, где все для него было ново, и нырнуть в толпу, в поток автомобилей и зеленых и желтых автобусов, запрудивших Мичиган-авеню у разводного моста, и брести по улицам, подставляя лицо прохладному ветру, заглядываясь на сверкающие витрины и хорошеньких девушек и раздуваемые ветром юбки.
Джим посоветовал наведаться к одному приятелю, работавшему в гараже Форда на Блу-Айленд-авеню, но это оказалось так далеко, что, пока он туда добрался, знакомый Джима ушел домой. Старший по гаражу велел Чарли прийти утром и обещал ему работу. Ночевать было негде, но и сознаться, что он без гроша, не хотелось, и он, оставив чемодан в гараже, пробродил всю ночь по улицам. Время от времени он присаживался где-нибудь в парке на скамейку и на несколько минут смыкал глаза, но сейчас же просыпался, окоченев и промерзнув до костей, и принимался бегать, чтобы согреться. Ночи, казалось, конца не будет, а у него не было ни гроша, не на что даже выпить утром чашку горячего кофе, и он битый час прогуливался перед гаражом, дожидаясь прихода служащих.
В гараже он проработал несколько недель, пока не встретил Монти Дейвиса на Норт-Кларк-стрит и не пошел с ним на митинг, который собрали уоббли перед библиотекой Ньюберри. Полиция разогнала митинг, Чарли недостаточно быстро улепетывал от них, и не успел он опомниться, как его оглушил удар резиновой дубинкой и его втолкнули в тюремный автомобиль. Ночь он провел в камере в обществе двух вдрызг пьяных бородачей, которые к тому же, как видно, не говорили по-английски. Наутро его повели на допрос; когда он сказал полицейскому агенту, что работает в гараже механиком, один из шпиков позвонил в гараж проверить это; его отпустили на все четыре стороны, но когда он явился на службу, заведующий заявил ему, что не потерпит в своем гараже бездельников уоббли, рассчитал его и тоже отпустил на все четыре стороны.
Он заложил чемодан и праздничный костюм, связал в узел несколько пар носков и рубашек и пошел сказать Монти Дейвису, что думает махнуть зайцем в Сан-Луис. Монти сказал ему, что в Эвансвилле сейчас проводят кампанию за свободу слова и что он едет туда посмотреть, как идут дела. Они поездом добрались до Джолиета. Проходя мимо тюрьмы, Монти заметил, что вид ее всегда вызывает у него тошноту и плохие предчувствия. Говоря это, он нахмурился и добавил, что его, должно быть, скоро упрячут, но что его заменят другие. Монти был еще совсем молодой парень, родом из Маскасина, штат Айова. У него было бледное худое лицо и длинный нос с горбинкой, он заикался и не помнил себя иначе как продавцом газет или рабочим на пуговичной фабрике. Он только и думал, что об ИРМ и революции. Он бранил Чарли соглашателем за то, что тот смеялся, вспоминая, как его арестовали и в тот же день выпроводили из кутузки и со службы, и твердил, что ему нужно быть сознательным рабочим и принимать такие вещи всерьез.
На окраине Джолиета их подобрал грузовик, который довез их до Пеории, где они расстались, потому что Чарли встретил знакомого по Чикаго шофера, который взялся подвезти его до самого Сан-Луиса. В Сан-Луисе ему не повезло, работы не было, и у него вышла история с проституткой, которую он подцепил на Маркет-сквер и которая пыталась обокрасть его, и так как он слышал, что работу легко найти в Луисвилле, то он стал пробираться на восток. Уже в Нью-Олбани его встретила адова жара, никто не соглашался подвезти, ноги у него распухли и покрылись волдырями. Он долго простоял на мосту, глядя в быстрые мутные воды Охайло, слишком измученный, чтобы идти дальше. Ему опротивело слоняться с места на место, гоняясь за работой. Река цветом напоминала имбирный пряник; он вспомнил запах имбирных пряников, которые пекла дома Лиззи Грин, и подумал, как, в сущности, глупо с его стороны скитаться бездомным бродягой. Надо вернуться домой и пожить там на подножном корму, вот что надо сделать.
Мимо него, шлепая пустой шиной, продребезжал разбитый грузовой «форд».
– Эй, у тебя шина лопнула! – крикнул Чарли.
Шофер круто затормозил машину. Это был крупный круглоголовый детина в красном свитере.
– А тебе что за дело?
– Да я думал, что ты не заметил.
– Еще бы не заметить, все вижу, да так уж с самого утра не клеится. Тебя подвезти, что ли?
– Хорошо бы, – сказал Чарли.
– А ты что думал, так мне тут и ночевать на мосту из-за шины… С самого утра не везет, понимаешь, и все тут. Встал, понимаешь, чуть свет и попер эту колымагу с четырьмя бочками табаку, а эта чертова образина, негритянская его харя, засунул куда-то ключ от склада. Честное слово, был бы у меня с собой револьвер, так и пристрелил бы его, сукина сына, на месте.
Проехав мост, он остановился и с помощью Чарли сменил покрышку.
– Ты откуда, малец? – спросил он, вылезая из-под машины и отряхивая пыль.
– С Северо-Запада, – сказал Чарли.
– Значит, швед? Чарли засмеялся:
– Да нет, просто механик, работал в гараже, теперь ищу работу.
– Ну лезь, что ли, поедем к старику Уиггинсу, к моему хозяину, там что-нибудь сварганим.
Чарли все лето провел в Луисвилле, работая в ремонтном гараже Уиггинса. Он снимал комнату пополам с итальянцем Грасси, который эмигрировал, спасаясь от мобилизации. Итальянец каждый день читал газеты и страшно боялся, что Соединенные Штаты ввяжутся в войну. Тогда, говорил он, придется удирать в Мексику. Он был анархист и на редкость спокойный малый и все вечера проводил, сидя на крылечке, тихонько напевая какие-то песни и наигрывая на гармонике. Он рассказывал Чарли о больших заводах «Фиат» в Турине, где он работал, учил его есть спагетти, и пить красное вино, и играть на гармонике Funiculi Funicula. Больше всего он хотел стать летчиком. Чарли сошелся с молодой еврейкой, работавшей на табачном складе. Ее звали Сара Коэн, но она заставляла называть себя Беллой. Она ему приглянулась, но он сразу дал ей понять, чтобы она не рассчитывала на свадьбу. Она называла себя революционеркой и стояла за свободную любовь, но и это ему не очень нравилось. Он водил ее в театр и в Чироки-парк и, когда она сказала, что ее любимый камень аметист, купил ей аметистовую брошку.
