– Черт побери, а ведь это их взбудоражит, – сказал он. – Помнится, еще Марк Твен сказал, что каждую минуту родится по простаку.
Он обернулся к Уорду и сказал:
– Простите, юноша, я не расслышал вашего имени, не повторите ли вы его еще раз?
– С удовольствием… меня зовут Мурхауз, Дж. УорД Мурхауз.
– А где вы работаете?
– В данный момент в парижском «Геральде», – весь вспыхнув, сказал Уорд.
– А где вы живете в Штатах?
– Я из Уилмингтона, штат Делавэр, но я не думаю жить там, когда мы вернемся на родину, мне предложена работа по издательской части в Филли
[108]
.
Мистер Мак-Гилл вынул визитную карточку и написал на ней адрес.
– Вот, если вам когда-нибудь вздумается побывать в Питсбурге, заверните ко мне.
– С радостью навещу вас.
– Его жена, – вмешался в разговор мистер Оппенгеймер, – дочь доктора Стрэнга, известного филадельфийского ушника и горловика… Да, кстати, Уорд, как поживает ваша милая женушка? Надо надеяться, что Ницца окончательно избавила ее от этой несносной ангины.
– Да, сэр, – сказал Уорд, – она пишет, что ей много лучше.
– Прелестное создание… чаровница… – вздохнул мистер Оппенгеймер, допивая последний глоток коньяку и закатывая глаза.
На следующий день Уорд получил телеграмму от Аннабел с известием, что она возвращается в Париж. Он встретил ее на вокзале. Она представила ему высокого француза с черной вандейковской бородкой, помогавшего ей выносить чемоданы: мсье Форель – мой сосед по купе. Им удалось поговорить только в фиакре. Там пахло плесенью, потому что нельзя было открыть окон из-за проливного дождя.
– Ну как, мой дорогой, – сказала Аннабел, – прошло Дурное настроение, в котором ты меня провожал? Надеюсь, что так, потому что у меня для тебя дурные новости.
– А в чем дело?
– Папа вконец запутался… Я так и знала, что это случится. Он в денежных делах смыслит столько же, сколько я в трепанации черепа… Весь этот пресловутый бум с Ощен-Сити лопнул, еще не начавшись как следует, и Папа перепугался и стал сбывать свои дюны и пустыри, и, конечно, никто не покупает их… А потом компания По планировке и благоустройству обанкротилась, и ваш Милейший полковник сбежал, и Папа каким-то образом взял на себя личную ответственность за большую часть Долгов компании. Вот, собственно говоря, и все. Я телеграфировала ему, что мы вернемся домой, как только нам удастся получить билет на пароход. Попробую сама распутать всю эту историю… В денежных делах он беспомощен, как ребенок.
– Меня это мало трогает. Я и вообще сюда не поехал бы, если бы не ты.
– Из чистого самопожертвования, не так ли?
– Ну, не будем ссориться из-за пустяков, Аннабел.
В последние дни, проведенные ими в Париже, город начал нравиться Уорду. Они слушали в опере «Богему», и оба восхищались. Потом они отправились в кафе и поужинали холодной куропаткой и вином, и Уорд рассказал Аннабел, как он собирался стать автором популярных песен, и о Мэри О'Хиггинс, и о том, как он стал было сочинять песню о ней, и они были очень нежны друг с другом. Возвращаясь домой в фиакре, он снова и снова целовал ее, и им казалось, что лифт ползет ужасно медленно.
У них еще оставалась тысяча долларов на аккредитиве, который доктор Стрэнг подарил к свадьбе, и Аннабел накупила всевозможных платьев, шляп и духов, а Уорд отправился к английскому портному близ церкви Мадлен и заказал четыре костюма. Накануне отъезда Уор купил ей в подарок из своего жалованья в парижском «Геральде» брошку лиможской эмали, петуха, усыпанного гранатами. Отправив багаж на поезд, они за прощальным завтраком воспылали нежностью и к Парижу, и друг к другу, и к брошке. Из Гавра они плыли на «Турени», и, несмотря на февраль месяц, плавание выдалось на редкость спокойное, всю дорогу серая зеркальная гладь. Уорд не страдал морской болезнью. Каждое-утро, пока Аннабел еще спала, он, в клетчатой шотландской кепке и таком же пальто, с полевым биноклем через плечо, кружил по палубе первого класса, строя планы на будущее. Уилмингтон, во всяком случае, оставался далеко позади, как корабль на горизонте.
Пароход, подталкиваемый пыхтящими у его бортов буксирами, протискивался против воющего ледяного северо-западного ветра, сквозь гущу баржей и буксиров, паромов и красных пискливых пароходиков Нью-Йоркского порта.
Аннабел была не в духе и заявила, что все это ужасно уродливо, но Уорд почувствовал прилив энтузиазма, когда какой-то господин в клетчатой кепке стал указывать ему парк Баттери и таможню и «Аквариум», Эквитебл-билдинг, церковь Св. Троицы, башню Медисон-сквер и клиноподобный небоскреб-утюг.
Прямо из гавани они направились на паром и пообедали в устланной красными коврами столовой Пенсильванского вокзала в Нью-Джерси. Уорд заказал для себя жареных устриц. Приветливый лакей-негр, весь в белом, напоминал ему родину.
– Наконец-то мы дома, – сказал он и тут же решил, что ему надо побывать в Уилмингтоне и повидать своих. Аннабел расхохоталась ему в лицо, и всю дорогу они сидели надутые в салон-вагоне филадельфийского поезда и не разговаривали.
Денежные дела доктора Стрэнга были очень плохи, и, так как теперь он весь день занимался врачебной иракской, Аннабел взяла их всецело на себя. Ее умение разбираться в финансовых вопросах изумило и Мурхауза и ее отца. Они жили в старом доме доктора Стрэнга на Спрюс-стрит. Уорд получил через одного из приятелей Актора Стрэнга службу в редакции «Паблик леджер» и Редко бывал дома. Когда у него случалась свободная ми-нута, он слушал в Дрексел-институте лекции по экономике. Вечерами Аннабел стала выезжать с Джоакимом Бийлом, молодым архитектором, очень богатым и приезжавшим в собственном автомобиле. Бийл, сухопарый молодой человек, был ценителем майолики и бурбона и называл Аннабел: «Моя Клеопатра».
Однажды вечером, придя домой, Уорд застал их обоих пьяных и почти совсем раздетых в комнате Аннабел в мезонине. Доктор Стрэнг только накануне уехал на медицинский съезд в Канзас-Сити. Уорд появился на пороге со скрещенными на груди руками, объявил, что с него довольно, что он начнет процесс о разводе, и вышел из дому, хлопнув за собой дверью. Ночь он провел в общежитии Христианского союза молодых людей. На другой день, придя на службу, он застал прислан ное с нарочным письмо от Аннабел, которая просила его помнить, что открытый скандал гибельно отзовется на практике отца, и изъявляла готовность выполнить все, что он ей предложит. Он сейчас же ответил ей:
Дорогая Аннабел,
теперь я отлично понимаю, что Вы всегда пользовались мною лишь как ширмой для Вашего позорного и недостойного порядочной женщины поведения. Теперь я понимаю, почему Вы предпочитаете общество шалопаев-иностранцев и т. п. дряни обществу дельных молодых американцев.
У меня нет ни малейшего желания причинять вред Вам или Вашему отцу оглаской этого дела, но Вы прежде всего должны воздержаться от поступков, порочащих имя Мурхауз, пока Вы это имя по закону носите, а затем я считаю справедливым, после того как дело о разводе будет разрешено с обоюдного согласия, искать возмещения за потерю времени и т. п., а также за вред, причиненный по Вашей вине моей карьере.
