Но отчего же так тревожен взгляд Майнора Ч. Кейта – пионера фруктовой торговли и строителя железных дорог – на всех снимках, помещенных в газетах после его смерти?
Камера-обскура (20)
[130]Когда в Лоренсе трамвайные вожатые забастовали из солидарности с теми как их там ну словом со вшивыми полячишками, с макаронниками, которые не моют шеи и вместе со своими жирными сальными женами едят чеснок и разводят проклятые иностранцы ораву визжащих ребятишек тогда обратились к добровольцам к порядочной опрятной молодежи
с призывом заменить вожатых и показать чужеземным агитаторам что есть еще кому в нашей стране нести бремя белого человека…
Так вот этот парень жил в Мэтьюзе и всегда мечтал стать трамвайным вожатым… говорят что мистер Грувер был трамвайным вожатым в Олбани и сильно пил и его встречали на улице с девками…
Так вот этот парень жил в Мэтьюз и он отправился в Лоренс вместе с товарищем и оба записались в Лоренсе и толпа ревела Стачколомы скебы но в толпе были одни итальяшки, всякая сволочь землекопы сезонники. А парень этот с товарищем были закадычные друзья и он взобрался на площадку и стал вертеть сияющую медную ручку и давать звонки. Это было в трамвайном парке. Его товарищ возился с чем-то у буферов а парень вертел сияющую медную ручку и вагон тронулся и он наехал на своего товарища так и расплющило ему голову буферами, так и убило его насмерть тут же ç трамвайном парке и теперь парню придется держать ответ перед родственниками своего товарища.
Дж. Уорд Мурхауз
В Питсбурге Уорд Мурхауз устроился репортером в «Тайме диспэтч» и шесть месяцев писал о свадебных церемониях, о собраниях местной ложи Оленей, о таинственных убийствах и самоубийствах среди литовцев, албанцев, хорватов, поляков, о трудностях натурализации для рестораторов-греков, о банкетах Союза сыновей Италии. Он жил в нижнем конце Хайленд-авеню в большом красном деревянном доме. Хозяйка миссис Кук, сварливая старуха родом из Белфаста, принуждена была пускать жильцов после того, как мужа ее, мастера на заводе в Хэмпстеде, насмерть придавило сорвавшейся с крана чугунной болванкой. Она готовила Уорду завтрак, а по воскресеньям и обед, а пока он в одиночестве съедал их в душной, заставленной мебелью столовой, она стояла возле него, рассказывая о своей молодости, проведенной на севере Ирландии, о коварстве папистов и добродетелях покойного мистера Кука. Это было трудное время для Уорда. В Питсбурге у него не было друзей, и всю студеную, пасмурную и слякотную зиму он мучился насморками и ангиной. Он ненавидел газетную редакцию, и нависшее хмурое небо, и крутую деревянную лестницу, по которой ему то и дело приходилось бегать вверх и вниз, и запах нищеты и капусты и стирки и ребят в ветхих лачугах, где ему приходилось отыскивать то миссис Пиретти, у которой мужа убили в пьяной свалке в кабаке на Локэст-стрит, то Сэма Бурковича, вновь избранного председателем Украинского певческого кружка, то женщину с разъеденными стиркой руками, у которой ребенка зарезал какой-то дегенерат. Он никогда не возвращался домой раньше трех-четырех часов утра, и, позавтракав часов в двенадцать, он уже ни за что не мог взяться: надо было идти в редакцию за новыми поручениями. Приехав в Питсбург, он зашел повидать мистера Мак-Гилла, которого он встречал с Джэрвисом Оппенгеймером в Париже. Мистер Мак-Гилл вспомнил его и взял адрес, сказав, чтобы Уорд наведывался, так как он надеется устроить его в новое информационное бюро, организуемое Торговой палатой, но недели проходили за неделями, а мистер Мак-Гилл не давал о себе знать. В середине зимы пришла сухая записка от Аннабел Мари о каких-то формальностях развода: она выставляла основанием отказ в материальной поддержке, долгую отлучку и жестокое обращение. От него требовалось, только чтобы он отказался явиться на разбор дела в Филадельфию. Надушенный голубой листок почтовой бумаги пробудил в нем смутное желание женщины. Но надо было блюсти себя и думать о своей карьере.
Хуже всего бывало по праздникам. Часто он до самого вечера валялся в кровати, слишком подавленный, чтобы выйти в черную слякоть улиц. Он выписывал пособия для заочных курсов журналистики и рекламного дела и даже курс разведения плодовых деревьев – ему пришло в голову бросить все и отправиться на Запад и работать там на каком-нибудь ранчо, – но у него не хватало желания заниматься, и брошюры грудами скапливались у него на столе. Просвета не было. Он снова и снова перебирал в памяти все свои поступки с того самого дня, когда он в Уилмингтоне сел на поезд в Ошен-Сити. В чем-нибудь ведь должна быть ошибка, но вот вопрос – в чем? Он пробовал раскладывать пасьянс, но и на этом не мог сосредоточиться. Он забывал о картах и безучастно сидел за столом, покрытым коричневой бархатной скатертью, и смотрел поверх пыльных искусственных папоротников в цветочном горшке, обернутом гофрированной бумагой и перевязанном пыльной розовой лентой от конфетной коробки, вниз на широкую улицу, где трамваи с непрерывным скрежетом заворачивали за угол и дуговые фонари, вспыхивая в вечернем сумраке, слабо поблескивали в закоптелом льду водосточных канав. Он часто вспоминал о прежних днях в Уилмингтоне, о Мэри О'Хиггинс, об уроках музыки, о том, как мальчишкой он целыми днями удил в ветхом ялике на Делавэре; от этого ему становилось так грустно, что он выскакивал из дому, выпивал в киоске на углу стакан горячего шоколада и брел в город куда-нибудь в дешевое кино или варьете. Он позволял себе выкуривать три дешевые сигары в день, по одной после каждой еды.
Это давало хоть какое-то удовлетворение, по крайней мере было чего ждать.
Он наведывался еще несколько раз а контору мистера Мак-Гилла в Фрик-билдинг. Но каждый раз тот был в отлучке по делам. Он дожидался его, разговаривая с секретаршей, и наконец неохотно уходил, промолвив: «Совсем упустил из виду, что сегодня он собирался уехать» – или: «Он верно забыл, что мы с ним условились встретиться», чтобы хоть как-то сгладить неловкость. Ему такие хотелось уходить из ярко освещенной приемной, где стояли массивные кресла ярко отполированного красного дерева с львиными мордами на ручках и такие же столы с львиными лапами вместо ножек, куда доносилось из-за перегородок стрекотание пишущих машинок и телефонные звонки и то и дело забегали щегольски одетые клерки. А там, в «Тайме диспатч», грохот и лязг печатных машин, и кислый запах типографских чернил, и мокрые рулоны бумаги, и снуют потные мальчишки-рассыльные с зелеными козырьками на лбу. И ни одного приличного знакомства, ни одного поручения, которое не было бы связано с рабочими, иностранцами или преступниками, – это было невыносимо.
