– Ах, Бен, ведь ты же еще не оправился окончательно. Я ужасно боюсь, что тебя снова арестуют.
– Зря беспокоишься, – сказал он, поцеловав ее.
– Бен, но я хотела купить тебе что-нибудь из одежды…
– А чем плох мой костюм? Разве он тебе не нравится? Ведь мне его выдал сам Дядя Сэм… Как только у нас все окажется на мази, мы возьмем тебя к себе, будешь заниматься у нас связью с общественностью… расширять свои познания в области производства женской одежды. Ах, Мэри, какая ты все же умница, что умела собрать такую большую сумму денег.
Осенью, когда вернулась Ада, Мэри пришлось переехать. Она нашла небольшую двухкомнатную квартирку на Западной четвертой улице в Гринвич-виллидж. Здесь сможет приклонить голову и Бен, когда вернется в Нью-Йорк. В эту зиму ей пришлось работать особенно активно – она занималась не только своим обычным делом, еще и популяризацией организуемых Беном в нескольких городах Джерси забастовок.
Когда она спрашивала, не думает ли он, что они Добьются гораздо больших результатов, если не станут разбазариваться и не будут пытаться сделать все сразу и одновременно, он обычно повторял:
– Это все пустяки по сравнению с той тяжелой работой, которая нам предстоит, когда в Америке появятся советы.
Она никогда не могла предугадать, когда Бен появится. Иногда он бывал с ней по вечерам целую неделю, затем уезжал куда-то на целый месяц, и она узнавала о нем только из ньюс-релизов, в которых сообщалось о митингах, разогнанных полицией пикетах, о запретах на забастовки, выносимых судами, и о заявленных по этому поводу протестах. Как-то они даже подумывали пожениться и завести ребенка, но друзья их отговорили от этой затеи. Они звали Бена приехать и наладить профсоюзную работу в городках вокруг Пассетика, и тогда он заявил, что семейная жизнь будет отвлекать его от основной деятельности, что они, мол, еще молоды, у них все еще впереди, будет еще масса времени для личной жизни после того, как в стране произойдет революция. А теперь самое время драться. Конечно, если она хочет, может родить ребенка, но беременность вышибет ее из борьбы на несколько месяцев, а этого сейчас никак нельзя допустить. Тогда они впервые поссорились.
Она упрекнула его в бессердечности. Он ответил, что должен принести свои личные чувства в жертву рабочему классу, и, рассердившись, выбежал из дома, громко хлопнув дверью. В конце концов ей пришлось сделать аборт, и она вынуждена была снова написать матери и попросить денег на операцию.
Теперь она еще активнее включилась в работу забастовочного комитета. Иногда поспать удавалось всего четыре-пять часов, и так в течение многих недель. Она пристрастилась к курению. На краешке каретки ее пишущей машинки всегда лежала горящая сигарета. Пепел с нее осыпал напечатанные под копирку листки. Когда ее присутствия в офисе не требовалось, она шла собирать деньги у состоятельных женщин, уговаривать видных либеральных деятелей принять участие в пикете, чтобы их там арестовали, любыми способами выманивала нужные статьи у журналистов, ездила по стране в поисках благотворителей, готовых внести залог за освобождение на поруки арестованных.
Забастовщики, мужчины, женщины, дети в пикетах, в бесплатных столовых для бедняков и безработных, интервью с ними в грязных тусклых передних квартир с вывезенной за неуплату последнего взноса мебелью, автобусы, набитые штрейкбрехерами, копы и депутаты с обрезами в руках, охраняющие высокие заборы перед безмолвными ужасно длинными заводскими и фабричными корпусами с черными от копоти окнами, – все это проходило чередой у нее перед глазами, словно в тумане, во сне, словно какое-то шоу на сцене, а она в это время не отрываясь стучала на машинке, размножала напечатанное, сочиняла письма, составляла петиции, выполняла утомительную конторскую работу, поглощавшую все ее дни и ночи.
У них с Беном больше не было совместной жизни. Она по-прежнему восторгалась им, как и рабочие на митингах, когда он поднимался на трибуну под рев голосов, топот тысяч ног, под бурные аплодисменты и обращался к ним с полыхающими от страсти щеками, сияющими глазами, и в эту минуту казалось, что он говорит непосредственно с каждым человеком, мужчиной и женщиной, поощряет их, предостерегает, объясняет возникшую экономическую ситуацию. Все фабричные девчонки сходили по нему с ума. Мэри Френч, хотя и старалась всякий раз сжать всю свою волю в кулачок, чувствовала, как у нее начинает сосать под ложечкой, когда они бросали на него свои откровенно похотливые взгляды, когда какая-нибудь пышногрудая, еще не утратившая свежести женщина, бесцеремонно останавливала его где-нибудь в холле, за дверью их офиса и, положив свою руку ему на локоть, кокетливо заставляла его обратить внимание на нее. Мэри, работая за своим столом, постоянно чувствуя горечь и сухость во рту от злоупотребления куревом, с тоской глядела на свои пожелтевшие от никотина пальцы, откидывая со лба сбившиеся пряди грязных волос. Ей казалось, что она плохо одета, что утратила всю свою былую привлекательность. Улыбнись он ей хотя бы разок, она была бы счастлива весь день. А то орет при всех на нее за то, что она не сумела вовремя приготовить листовки. Кажется, он напрочь забыл, что они когда-то были любовниками.
Из Вашингтона приехали официальные представители американской федерации труда, в своих дорогих пальто и шелковых шарфах. Они курили пахучие сигары по двадцать пять центов за штуку и без всякого стеснения плевали на пол в кабинетах. Ловко перехватив инициативу из рук Бена, уладили забастовку. Однажды Бен появился У нее на Четвертой улице поздно вечером, когда она уже укладывалась спать. Глаза у него сильно покраснели от недосыпания, а землистого цвета щеки провалились. Им целиком овладело отчаяние, у него было тяжело на сердце, он демонстрировал ей свою горечь и холодность. Часами он понуро сидел на краю ее кровати, рассказывая монотонным хриплым голосом о предательстве, об ожесточенных спорах между леваками, ортодоксальными социалистами и рабочими лидерами, о том, что теперь, когда все кончено, его ожидает судебное разбирательство по обвинению в оскорблении суда.
– Мне ужасно не по себе оттого, что придется употребить деньги рабочих на собственную защиту… Рано или поздно они все равно отправят меня за решетку… но сейчас главное – создать прецедент. Теперь нам нужно отстаивать каждое дело в суде, бороться за него… Единственный способ – прибегнуть к услугам либерально настроенных адвокатов, а не этих гнусных мошенников… Но все это стоит кучу денег, профсоюз разорен, и я не имею никакого права тратить его деньги на себя… товарищи, правда, возражают, говорят, если мы выиграем мое дело, то и все другие наши ребята тоже будут оправданы…
– Сейчас для тебя самое главное – расслабиться, отдохнуть, – сказала она, убирая его волосы со лба.
– Это говоришь мне ты? – упрекнул он ее, расшнуровывая ботинки.
Она еще долго не могла уговорить его лечь. Он по-прежнему сидел на краешке ее постели, полураздетый, в темноте, дрожа всем телом. Говорил, говорил о допущенных ими ошибках при проведении забастовки. Наконец, он снял с себя все, встал, чтобы повесить одежду на спинку стула. В широком желтоватом луче света от уличного фонаря, пробивающегося через окно, он был похож на скелет. Увидев его впалую хилую грудь, выпирающие ключицы, она расплакалась.
