После того как они выпили шампанского, Берроу заказал себе бренди, а она – чашечку кофе. Потом они долго сидели, позабыв о времени, в этом душном шумном ресторанчике, где пахло чесноком, кислым вином, томатным соусом и опилками, и говорили, говорили, говорили. Она сказала ему, что стала заниматься работой по социальной защите только потому, что ей хотелось делать что-то нужное, реальное, и теперь чувствует себя целиком в своей тарелке, ощущает свою нужность и даже подумывает над тем, не предпринять ли что-нибудь еще более грандиозное – ну, например, записаться в ряды Красного Креста за рубежом или вступить, как другие девушки, в одно из подразделений «Друзей восстановления». Но вся загвоздка в том, что она так сильно ненавидит войну, что не желает ей помогать пусть даже самым мирным путем. Вот если бы она была мужчиной, то непременно стала бы командиром – тут и сомневаться нечего.
Мистер Берроу, нахмурившись, откашлялся:
– Само собой, все они были искренними в своих побуждениях, но ведь они сильно заблуждались и, вероятно, что заслужили, то заслужили.
– Вы до сих пор придерживаетесь такого мнения?
– Да, дорогая моя девочка, да… Теперь можно просить о чем угодно, никто нам не откажет – приличную зарплату, открытия закрытых предприятий, восьмичасовый рабочий день… Но знаете, так трудно выносить разногласия со старыми друзьями… мое отношение к этим людям в некоторых кругах истолковывается неверно.
– Но разве верно осуждать рабочих лидеров к этим ужасным тюремным срокам?
– Ну, это для острастки… Вот увидите, как только всеобщая напряженность спадет, все изменится… Помилование Дебса ожидается со дня на день.
– Хотелось бы надеяться, – вздохнула Мэри.
– Да, бедняга Дебс, – сказал Берроу. – Стоило допустить только одну ошибку, и вот пошла насмарку вся работа, которой он посвятил свою жизнь. Но у него большое сердце, должен вам сказать, самое большое сердце в мире.
Потом он стал рассказывать ей о том, как и сам в стародавние времена был железнодорожником, агентом по фрахту в южном Чикаго, потом его назначили агентом по бизнесу в местном отделении профсоюзов и он работал на «Братство». Ему приходилось туго, весьма туго, чтобы получить образование, и вот неожиданно, когда ему исполнилось тридцать один, он написал серию статей для «Ивнинг глоб» и на следующее утро, как говорят, проснулся знаменитым. В его жизни не было настоящей любви, и ему не было ничего известно об искусстве жизни, то есть о том, что приходит совершенно естественно, само по себе, у всех, там, за Атлантикой, да и у соседей мексиканцев. Он сделал когда-то безрассудный шаг – женился на танцовщице из кордебалета, и эта женщина целые пять лет превращала его жизнь в сущий ад, но сейчас все кончено, он ушел от всех этих треволнений и теперь в одиночестве мирно стареет, ожидая чего-то более существенного и серьезного, чем былые мимолетные любовные встречи во время миссий в Мексику, Италию, Францию и Англию. Эти маленькие международные инциденты, как он игриво выразился, широко раздвинув свои тонкие губы в ухмылке, милые любовные интрижки, но все давно уже превратилось в золу и пепел. Он, конечно, не верит в буржуазную мораль, но ему всегда хотелось взаимопонимания и отмеченной страстью дружбы с женщиной.
При разговоре он то и дело просовывал кончик языка в широкую расщелину между верхними передними зубами. По его глазам можно было догадаться, как много ему пришлось страдать.
– Я тоже не верю в брак по расчету, – сказала Мэри.
Но Берроу вдруг запальчиво стал распространяться о том, как она молода, как свежа, как порывиста и мила, то есть она как раз то, что ему так необходимо в жизни. Тут она заметила, что он уже с трудом ворочает языком, так что ей пора уходить, возвращаться в Халл-хаус, тем более что ей завтра рано вставать. В такси она забилась в самый дальний угол на заднем сиденье, но он вел себя по-джентльменски. Когда они прощались у подъезда, его слегка пошатывало.
После этого ужина ее работа в Халл-хаусе казалась ей все более нудной, рутинной, тем более что Джордж Берроу, совершавший в это время турне по стране со своими лекциями, писал ей по нескольку раз в неделю. Она отвечала ему, писала забавные письма, вышучивала в них старых матрон в Халл-хаусе, признавалась, что чувствует: ей и здесь придется завершить свое обучение, как она его «закончила» в Вассаре. Ее подружки, однако, все чаще говорили ей, как она похорошела и как ей к лицу новая прическа.
Во время отпуска в июне Мэри Френч собиралась поехать в Мичиган вместе с семьей Конов, но когда наступило время каникул, она передумала, решила заняться чем-нибудь другим для разнообразия. Вместо отдыха она, сев на пароход «Нортленд», поехала в Кливленд, где устроилась работать за стойкой в кафетерии «Эврика» на Лейксайд-авеню вблизи железнодорожной станции.
Там ей приходилось туго. Менеджером был толстый грек, который, когда проходил мимо стойки, любил щипать девушек за попки. Все девушки пользовались румянами, губной помадой и казались Мэри такими невежественными и невоспитанными. Они хихикали по углам, рассказывая друг другу о своих свиданиях, и отпускали скабрезные шутки в отношении своих ухажеров.
По ночам у нее сильно болели ноги, так как приходилось по много часов стоять в зале, голова кружилась от обилия разнообразных лиц, этих что-то просящих в часы пик, чьих-то ртов, этих изучающих ее быстрых глаз, которые сливались в одну смазанную нечеткую картину. Лежа на скрипучей железной кровати в дешевых меблирашках, адрес которых дала ей одна девушка на пароходе, она часами не могла уснуть из-за никогда не покидавшего ее запаха застывшего жира на грязной посуде. Она лежала, такая одинокая, испуганная, прислушиваясь к шагам других жильцов за тонкими перегородками, столпотворению у ванной комнаты, стуку дверей в холле.
Проработав в кафетерии две недели, она поняла, что больше не сможет это вынести ни минуты. Бросив работу, она получила комнату в верхней части Кливленда, в общежитии Ассоциации христианской молодежи. Там ее приняли радушно, узнав, что она из Халл-хауса, предложили на выбор целый список работ по социальной защите, но она отказалась. Нет, с нее хватит. Ей нужна настоящая работа в промышленности. Она села на поезд до Питтсбурга, где одна ее знакомая работала помощницей библиотекаря в Институте Карнеги.
[19]
Летним днем после полудня она приехала в Питтсбург. Когда поезд переезжал через мост, она видела, как солнечный яркий свет окрашивает в красный и оранжевый цвета амальгаму металлических дымов, которые выбрасывали нескончаемые ряды заводских труб, возвышающиеся над громадными сооружениями из волнистых стальных листов и блочных ферм, тянущиеся далеко вдоль берега реки. Через несколько минут она уже выходила из своего плацкартного вагона в мрачноватый, окрашенный коричневой краской вокзал с чемоданом, ручка которого больно впивалась ей в ладонь. Она позвонила подруге из грязной, прокуренной телефонной будки.
– Мэри Френч, это ты! Как здорово! – донесся до нее смешной булькающий голос Лои Спейер. – Я нашла тебе здесь комнату, рядом, у миссис Гэнсмейер, приезжай, вместе поужинаем. Это пансион. Подожди, сама все увидишь… Но кто приезжает отдыхать в Питтсбург? Мне что-то непонятно…
