– Знаете, мы с мистевом Оглтовпом исполняем «Песнь Песней».
[110]
Он читает текст, а я интевпветивую его танцами. Вы должны обязательно пвийти к нам на вепетицию.
– «Живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино. Чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями…»
– Ой, только тепевь не начинайте! – Она хихикнула и сжала колени.
– Джоджо, закрой дверь, – раздался из соседней комнаты спокойный, глубокий женский голос.
– О, бедная, дорогая Элайн, она хочет спать… Очень приятно было с вами познакомиться, мистер Херф.
– Джоджо!
– Да, моя дорогая!
Несмотря на одолевавший его свинцовый сон, Джимми вздрогнул, услышав этот голос. Он молча стоял против Касси в темной передней. Откуда-то доносился запах кофе и жженых сухарей. Рут появилась позади них.
– Ну, Джимми, я готова. Не забыла ли я чего?
– Это безразлично, я умираю от голода. – Джимми взял ее за плечи и мягко подтолкнул к выходу. – Уже два часа.
– Ну, до свиданья, Касси, дорогая. Я позвоню тебе около шести.
– Очень ховошо, Вут… Так вада, что познакомилась с вами, мистер Хевф…
Дверь заглушила шепелявый смех Касси.
– Ох, и неспокойная же у вас квартира, Рут!
– Джимми, вы брюзжите оттого, что вы голодны.
– Скажите-ка, Рут, что это за тип – этот мистер Оглторп? Ничего подобного я в жизни не видал.
– Разве Огл тоже выполз из своей норы? – Рут рассмеялась.
Они вошли в полосу солнечного света.
– А он рассказывал вам, что он, знаете ли, прямой потомок Оглторпов из Джорджии?
– А та прелестная женщина с медными волосами – его жена?
– У Элайн Оглторп рыжие волосы. И вовсе она не прелестная. Она еще ребенок, а держится как царица. Это потому, что она имела успех в «Персиковом бутоне». А в сущности она плохая актриса.
– Какой позор иметь такого мужа!
– Огл делает для нее все на свете. Если бы не он, она все еще была бы хористкой.
– Красотка и чудовище…
– Вы лучше поберегитесь, чтобы он не воспылал к вам нежными чувствами.
– Почему?
– Он «такой», Джимми, он «такой».
Воздушный поезд пронесся над ними, заслонив солнечный свет. Джимми смотрел на беззвучно шевелившиеся губы Рут.
– Пойдем позавтракаем у Кэмпеса, а потом погуляем в парке! – прокричал он сквозь стихающий грохот.
– Чудесно!
Она, хохоча, взяла его под руку. Ее серебряная сумочка билась об его локоть.
– Ну а Касси, таинственная Кассандра?
– Не надо смеяться над ней, она душка. Если, бы только она не возилась со своим ужасным белым пуделем! Она держит его в своей комнате. Его никто не выводит, и он ужасно воняет. Ее комната рядом с моей… И потом, у нее есть друг сердца… – Рут хихикнула. – Он еще хуже, чем пудель. Они помолвлены, и он забирает у нее все деньги. Только, ради Бога, никому не говорите.
– Мне некому говорить.
– Потом, у нас есть еще миссис Сондерленд…
– Я мельком видел ее, когда она шла в ванную, – такая старая дама в розовой накидке и в ватном капоте…
– Джимми, вы шокируете меня! У нее все зубы вставные и… – начала Рут.
Промчавшийся над ними поезд не дал ей кончить фразу. Захлопнувшаяся дверь ресторана обрезала грохот колес.
Оркестр играл «Когда в Нормандии цветут яблони». Ресторан был полон дымных солнечных лучей, бумажных фестонов и плакатов, возвещавших: «Ежедневно свежие омары», «Отведайте наших изумительных французских устриц (одобр. департаментом земледелия)». Они сели под красным плакатом «Бифштексы – наверху».
– Джимми, как вы думаете, это безнравственно – позавтракать устрицами? Но прежде всего я хочу кофе, кофе, кофе.
– А я не прочь съесть бифштекс с луком.
– Нет уж, пожалуйста, если вы намерены провести со мной день, мистер Херф!
– Подчиняюсь, Рут, и кладу лук к вашим ногам.
– Это отнюдь не значит, что я разрешу вам поцеловать меня. – Рут прыснула.
Джимми побагровел.
– Я вас об этом и не прошу, мадам.
Солнечный свет капал на ее лицо сквозь маленькие дырочки в полях соломенной шляпы. Она шла быстрыми, слишком частыми из-за узкой юбки шагами. Сквозь тонкий шелк солнечные лучи щекотали ее спину, точно человеческая рука. В тяжелом зное улицы, магазины, люди в воскресных костюмах, соломенные шляпы, зонтики, трамваи, таксомоторы мчались на нее, ослепляя ее острым режущим блеском, точно она проходила мимо кучи металлических отбросов. Она шла на ощупь в путанице пыльного, иззубренного, ломкого шума.
По Линкольн-сквер в уличной толчее медленно ехала девушка верхом на белой лошади. Ее каштановые волосы ниспадали ровными, поддельными волнами на белый конский круп и на золоченое седло, на котором зелеными и красными буквами было написано «Антиперхотин». На ней была зеленая шляпа с ярко-красным пером; одна рука в белой перчатке небрежно держала повод, другая играла хлыстом с золотым набалдашником.
Эллен посмотрела ей вслед, потом пошла по направлению к парку. Мальчики, игравшие в бейсбол, пахли сожженной солнцем, истоптанной травой. Все скамейки в тени были заняты. Когда она переходила автомобильную дорогу, ее острые французские каблуки вязли в асфальте. На скамейке на солнце развалились два матроса; один из них щелкнул языком, когда она проходила, она чувствовала, как их голодные глаза колют ей шею, бедра, лодыжки. Она постаралась не качать на ходу бедрами. Листва на молодых деревьях по обе стороны аллеи съежилась. С юга и востока облитые солнцем дома наступали на парк, на западе они были лиловыми от тени. Все было душно, пыльно, потно, стиснуто полисменами и воскресными платьями. Почему она не поехала по воздушной дороге? Она посмотрела в черные глаза молодого человека в соломенной шляпе, который медленно ехал вдоль тротуара в открытом автомобиле. Его глаза мигнули, он откинул голову, улыбнулся опрокинутой улыбкой и вытянул губы так, что они, казалось, достали до ее лица. Он дернул рукоятку тормоза и открыл свободной рукой дверцу. Она отвела глаза, вздернула подбородок и пошла дальше. Два голубя с металлически-зелеными вспорхнули у нее из-под ног. Старик учил белку выуживать орехи из бумажного картуза.
«Вся в зеленом, на белом коне скачет дивная дева ко мне… Дзин-дзин антиперхотин… Годива
[111]
в пышной мантии волос…»
