– Благодарю вас, Фельзиус… Фельзиус, я конченый человек.
– Лет пять прошло с тех пор, как я видел вас в последний раз, мистер Харленд.
– Проклятые пять лет… Все зависит от удачи… У меня ее больше никогда не будет. Помните, как я тогда подрался с биржевиками и какой ад поднял в конторе? А какие были наградные служащим на Рождество…
– Да, мистер Харленд.
– Должно быть, скучная это штука – сидеть в лавке?
– Мне это по вкусу, мистер Харленд; тут я сам себе хозяин.
– А как поживают жена и ребята?
– Прекрасно, прекрасно. Старший мальчик только что окончил школу.
– Тот, которого вы назвали в честь меня?
Фельзиус кивнул. Его пальцы, толстые, как сосиски, беспокойно барабанили по краю стола.
– Помню, я еще думал, что когда-нибудь помогу этому мальчику. Смешно, ей-богу! – Харленд слабо засмеялся; он чувствовал, как страшная темнота подкрадывается к нему сзади.
Он обхватил руками колени и напряг все мускулы.
– Видите ли, Фельзиус, дело в том… В данный момент я нахожусь в довольно-таки затруднительном финансовом положении… Вы знаете, это бывает.
Фельзиус смотрел прямо перед собой на стол.
– У всех нас бывают полосы неудачи, верно? Я хочу занять у вас очень маленькую сумму на несколько дней, всего несколько долларов – ну, скажем, двадцать пять – для некоторых комбинаций…
– Мистер Харленд, я не могу. – Фельзиус встал. – Я очень огорчен, но принцип остается принципом. Я всю жизнь не брал и не давал в долг ни одного цента. Я уверен, что вы поймете.
– Хорошо, не говорите больше ни слова. – Харленд с трудом встал на ноги. – Дайте мне четвертак… Я не так уже молод и не ел два дня, – пробормотал он, глядя на свои рваные башмаки; он уперся рукой в стол, чтобы не упасть.
Фельзиус откинулся на спинку кресла, словно защищаясь от удара. Он протянул толстыми, дрожащими пальцами пятидесятицентовую монету. Харленд взял ее, повернулся, не говоря ни слова, и, пошатываясь, прошел лавкой на улицу. Фельзиус вынул из кармана платок с лиловой каймой, отер лоб и опять углубился в свои письма:
«Мы позволяем себе обратить ваше внимание на наш новый фабрикат Mullen superfine,
[119]
который мы самым горячим образом можем рекомендовать нашим клиентам как новое, несравненное достижение писчебумажной промышленности…»
Они вышли из кино, щурясь от ярких лучей электрического света. Касси смотрела, как он, расставив ноги, скосив глаза, закуривал сигару. Мак-Эвой был коренастый человек с бычьей шеей, в пиджаке на одну пуговицу и клетчатом жилете; в галстуке у него торчала булавка с собачьей головой.
– Гнусная картина, – проворчал он.
– А мне нвавятся кавтины, изобвавающие путешествия, Мовис. Эти танцующие швейцавские квестьяне… Мне казалось, что я в Швейцавии.
– Жара чертовская! Хорошо бы выпить.
– Мовис, ты обещал… – заныла она.
– Я говорю – выпить содовой воды. Пожалуйста, не нервничай.
– Ах, это замечательно! Я тоже очень люблю содовую.
– А потом пойдем в парк.
Она опустила ресницы.
– Ховошо, Мовис, – прошептала она, не глядя на него; слегка вздрагивая, она взяла его под руку.
– Если бы я не был нищим…
– Мне все вавно, Мовис.
– А мне нет.
На площади Колумба они зашли в аптекарский магазин; девушки в зеленых, лиловых, розовых летних платьях и молодые люди в соломенных шляпах стояли в три ряда у стойки с содовой водой. Она остановилась поодаль, с восхищением следя, как он пробивал себе дорогу. Позади нее, склонившись над столиком, разговаривали мужчина и женщина; их лица были скрыты полями шляп.
– Так я ему и сказал и тут же ушел.
– То есть он тебя выгнал?
– Нет, честное слово! Я сам ушел прежде, чем он успел меня выгнать. Он прохвост. Не желаю я больше терпеть его издевательства. Когда я выходил из его кабинета, он окликнул меня… «Молодой, говорит, человек, позвольте вам кое-что сказать. Из вас ничего не выйдет, пока вы не поймете, что не вы хозяин в этом городе».
Моррис протягивал ей содовую с малиновым мороженым.
– Опять замечталась, Касси.
Улыбаясь, играя глазами, она взяла мороженое; он пил кока-колу.
– Спасибо, – сказала она; пухлыми губами она обсасывала ложку с мороженым. – О, Мовис, это восхитительно!
Аллея между круглыми пятнами дуговых фонарей была погружена во мрак. Из-за косых полос света и притаившихся теней пахло пыльными листьями, истоптанной травой, изредка – прохладным благоуханием сырой земли под земляникой.
– Я люблю гулять в павке! – пропела Касси; она подавила отрыжку. – Знаешь, Мовис, я не должна была есть мовоженое. У меня от него постоянно отвыжка.
Моррис ничего не сказал. Он обнял ее и так крепко прижал к себе, что его бедро терлось о ее бедро во время ходьбы.
– Вот Пирпонт Морган умер…
[120]
Ну что бы ему было оставить мне два-три миллиона!
– Ах, Мовис, это было бы замечательно! Где бы мы тогда жили? У Центвального павка?
Они остановились и оглянулись на сверкание электрических реклам на площади Колумба. Налево в окнах белого дома сквозь занавески пробивался свет. Он украдкой оглянулся налево и направо, потом поцеловал ее. Она отвела губы.
– Не надо… Кто-нибудь может увидеть, – шепнула она, задыхаясь; внутри нее что-то жужжало, жужжало, как динамо. – Мовис, я до сих пор сквывала от тебя… Я думаю, что Голдвейзев даст мне самостоятельный номев в следующей постановке. Он вежиссев и имеет большое влияние. Он видел вчева, как я танцую.
– Что он сказал?
– Он сказал, что уствоит мне в понедельник свидание с хозяином… Но, Мовис, это не то, что мне хочется делать. Это так вульгавно, так увасно!.. А я мечтаю о квасоте. Я чувствую, что во мне что-то есть, что во мне что-то повхает и поет, как квасивая птичка в увасной велезной клетке.
– Вот в этом все твое несчастье. Ты никогда не будешь хорошо работать – ты слишком театральна.
Она взглянула на него влажными глазами, блестевшими в белом, мучнистом свете дугового фонаря.
– Только не плачь, ради Бога! Я ничего такого не хотел сказать.
– Я с тобой не театвальничаю, Мовис. – Она потянула носом и вытерла глаза.
