– Ах, Боже мой! Уже четверть девятого, – пробормотал молодой человек, складывая газету.
Он выбежал на Гудзон-стрит. Улица была полна спешащих людей. Скрежетали подковы лохматых ломовых лошадей, скрипели колеса грузовых фургонов, сливаясь в оглушительный грохот и наполняя воздух едкой пылью. Девушка в шляпке с цветами, с большим голубым бантом у острого подбородка, ожидала его в дверях товарного склада «М. Сюлливан и K°». Молодой человек почувствовал, как внутри у него все забурлило, точно в откупоренной бутылке.
– Хелло, Эмили!.. Знаете, Эмили, я получил прибавку.
– Вы сегодня очень опоздали.
– Честное слово, я получил прибавку на два доллара.
Она дернула подбородком сначала в одну сторону, потом в другую.
– Подумаешь!
– А помните, что вы обещали мне? Если я получу прибавку, то…
Она взглянула на него и хихикнула.
– Это еще только начало.
– Подумаешь! Пятнадцать долларов в неделю.
– Помилуйте, ведь это шестьдесят долларов в месяц. А я еще вдобавок изучаю торговлю, по импорту работать буду.
– Глупыш, вы опоздаете. – Она вдруг повернулась и побежала по грязной лестнице; ее широкая юбка колоколом колыхалась из стороны в сторону.
– Господи! Я ненавижу ее. Я ненавижу ее. – Смахивая слезы, которые жгли ему глаза, он быстро пошел вниз по Гудзон-стрит в контору «Уинкл и Джюлик. Вест-индский импорт».
Палуба на носу около брашпиля была теплая и солоновато-сырая. Они лежали в грязных куртках, растянувшись бок о бок, и лениво перебрасывались словами. В их ушах не проходило шипенье воды; пароход грузно расталкивал широкую травянисто-серую зыбь Гольфстрима.
– J'te dis, mon vieux, moi j'foux l'camp à New-York…
[23]
Как только мы бросим якорь, я сразу сойду на берег и останусь там. С меня довольно этой собачьей жизни.
У юнги были светлые волосы и овальное румяное лицо. Недокуренная папироса выпала у него изо рта.
– Merde!
[24]
– Он потянулся за ней, но она скатилась в желоб для стока воды.
– Брось, у меня их много, – проговорил другой парень; он лежал на животе и болтал в воздухе грязными ногами. – Консул отправит тебя обратно на пароход.
– Ему не поймать меня.
– А воинская повинность?
– К дьяволу ее! И Францию туда же.
– Хочешь стать американским гражданином?
– Почему нет? Каждый человек имеет право выбирать себе родину.
Второй мальчик задумчиво потер нос кулаком и, вздохнув, медленно свистнул.
– Ты умный малый, Эмиль, – сказал он.
– Слушай, Конго. Почему бы тебе не сойти вместе со мной? Неужели ты собираешься всю жизнь выгребать лопатой разную дрянь из корабельной кухни?
Конго перевернулся, сел, скрестив ноги, и почесал голову, густо обросшую курчавыми черными волосами.
– Сколько стоит женщина в Нью-Йорке?
– Не знаю. Думаю, что дорого… Я не для того схожу на берег, чтобы валандаться. Я буду искать работу. Неужели ты ни о чем не можешь думать, кроме женщин?
– А почему бы нет? – проговорил Конго и снова растянулся на палубе, спрятав грязное, смуглое лицо в скрещенные руки.
– Я бы хотел чего-нибудь добиться. Это моя мечта. Европа прогнила и воняет. А в Америке молодой человек может выдвинуться. Происхождение роли не играет, образование не имеет значения. Все дело в том, чтобы выдвинуться.
– А что, если бы вот тут, на палубе, появилась красивая, пылкая женщина? Ты бы ее полюбил?
– Когда мы разбогатеем, у нас будет масса всего.
– А в Америке есть воинская повинность?
– К чему им? Их интересуют только деньги. Они не хотят воевать – они хотят торговать.
Конго ничего не ответил.
Юнга лежал на спине, глядя в облака. Они плыли с запада – большие здания с колоннами, сквозь которые прорывалось солнце, яркое и белое, как фольга. Он шел по высоким, белым, многоколонным улицам, в сюртуке и высоком белом воротничке он всходил по фольговым ступеням, широким, чисто вымытым; он проходил голубыми порталами в пестрые мраморные залы, где на длинных фольговых столах звенели и шуршали деньги – банкноты, серебро, золото.
– Merde, v'là l'heure!
[25]
– Двойные удары колокола донеслись к ним из вороньего гнезда. – Так не забудь, Конго, в первый же вечер, как мы сойдем на берег… – Он издал булькающий звук.
– Я спал. Мне снилась маленькая блондинка. Я бы ее имел, если бы ты не разбудил меня. – Юнга ворча поднялся и несколько секунд смотрел на запад, где вода тонкой волнистой чертой упиралась в небо, твердое и резкое, как никель. Потом он пригнул голову Конго к палубе и побежал на корму; деревянные башмаки хлопали, спадая с его босых пяток.
Жаркая июньская суббота волочилась по Сто десятой улице. Сузи Тэтчер лежала в постели, вытянув на одеяле синие, костлявые руки. Из-за тонкой перегородки долетали голоса. Молодая женщина кричала гнусаво:
– Говорю вам, мама, я не вернусь к нему!
Потом раздался укоризненный голос старой еврейки:
– Но, Роза, семейная жизнь это не только пиво и кегельбан. Жена должна повиноваться мужу и работать на него.
– Не хочу, не могу! Я не хочу возвращаться к этому грязному скоту.
Сузи присела на кровати, но ей не удалось услышать, что ответила старуха.
– Я больше не еврейка! – внезапно взвизгнула молодая женщина. – Тут не Россия! Тут Нью-Йорк! Тут у девушки есть свои права!
Потом дверь захлопнулась, и все стихло.
Сузи Тэтчер зашевелилась на постели и застонала. Эти ужасные люди не дают мне ни минуты покоя. Снизу долетело бренчанье пианолы. Играли вальс из «Веселой вдовы».
[26]
О Боже, почему Эд не возвращается? Жестоко оставлять больную женщину одну. Эгоист! Она скривила рот и заплакала. Потом успокоилась и лежала, устремив взор в потолок, следя за мухами, жужжавшими вокруг электрической лампочки. На улице загромыхала телега. Слышались визгливые детские голоса. Пробежал мальчишка с экстренным выпуском газеты. А что, если случится пожар? Вроде пожара театра в Чикаго. «О, я сойду с ума!» Она металась в кровати; ее ногти впивались в ладони. «Я возьму еще таблетку. Может быть, мне удастся заснуть». Она приподнялась на локте и взяла последнюю таблетку из маленькой коробочки. Глоток воды, смывший таблетку, успокоил ее. Она закрыла глаза.
