– Не спрашивайте…
– Смотрите… Вы видите тот пароход с красными трубами? Это французский крейсер. Смотрите – с кормового орудия снимают брезент… Я хочу пойти на войну… Одна беда – я плохой вояка.
Харленд кусал губы. Помолчав, он вдруг заговорил хриплым, надтреснутым голосом.
– Джимми, я хочу вас кое о чем попросить… ради Лили… Э-э… у вас есть… э-э… какая-нибудь мелочь? Обстоятельства… так сложились, что я не ел как следует уже два-три дня… Я, знаете ли, немножко ослаб…
– Конечно! Я как раз хотел предложить вам выпить со мной чашечку кофе или чаю… На Вашингтон-стрит есть замечательный восточный ресторан.
– Пойдемте, – сказал Харленд, с трудом поднимаясь. – А вам не стыдно показаться с таким чучелом?
Харленд уронил газету. Джимми наклонился, чтобы поднять ее. Из бесформенных коричневых пятен клише всплыло лицо; что-то задергалось внутри Джимми, как нерв больного зуба. Нет, это не она, она так не выглядит, да… Талантливая молодая актриса, имевшая оглушительный успех в «Zinnia Girls».
– Спасибо, не беспокойтесь, я ее тут нашел, – сказал Харленд.
Джимми уронил газету. Она упала лицом вниз.
– Какие у них отвратительные фотографии, правда?
– А я люблю их разглядывать… Я люблю быть в курсе всего, что делается в Нью-Йорке… Нищим, знаете ли, тоже не возбраняется смотреть на королей.
– Да нет, я только хотел сказать, что они отвратительно снимают.
VII. Американские горы
Свинцовый сумрак тяжело ложится на худые плечи пожилого человека, идущего по направлению к Бродвею. На углу у киоска что-то щелкает в его глазах. Сломанная кукла среди раскрашенных говорящих кукол, он бредет дальше, уронив голову в кипение и гуд, в жерло унизанного бусами букв зарева.
– Я помню, когда тут были луга, – ворчит он, обращаясь к маленькому мальчику.
«Ассоциация Луис Экспрессе» – красные буквы плаката пляшут джигу в глазах Стэна. Традиционные юбилейные танцы. Молодые люди и девушки входят. «Парами звери вошли – кенгуру слонов вели». Гром и звон оркестра вырывается из дверей зала. На улице дождь. «Еще река. Еще мне осталась одна река». Он отворачивает воротник пиджака, собирает губы в трезвую улыбку, платит два доллара и входит в большой, гулкий зал, увешанный красными, белыми и синими тряпками. Вдруг – такое головокружение, что на минуту прислоняется к стене. «Еще мне осталась река…» Пол, на котором танцуют бесчисленные парочки, колышется, как палуба корабля. «У стойки вернее».
– Гэс Мак-Нийл здесь, – шепчут кругом. – Добрый старый Гэс.
Тяжелые руки хлопают по широким спинам, черные на красных лицах орут рты. Стаканы поднимаются и звенят, сверкая, поднимаются и звенят, танцуя. Рыхлый краснолицый человек с глубоко сидящими глазами и курчавыми волосами проходит по зале, хромая, опираясь на палку.
– Каков парень, а?
– Да, Гэс – это человек.
– Хозяйская голова!
– Молодчина старик Мак-Нийл!.. Наконец-то заглянул к нам.
– Здравствуйте, мистер Мак-Нийл.
В зале стихает. Гэс Мак-Нийл машет палкой.
– Спасибо, ребята… Ну-ну, веселитесь… Бэрк, старина, налейте всем за мой счет.
– И патер Молвени с ним… Молодец патер Молвени!
– Прямо король этот Мак-Нийл!
Он такой веселый, славный малый,
Кто посмеет это отрицать?…
Широкие, почтительно согнутые спины провожают медленно шагающую среди танцоров группу. «Павиан большой, озарен луной, расчесывал длинные волосы».
– Хотите танцевать?
Девушка поворачивается к нему белой спиной и уходит.
Я холостяк и живу одиноко,
Я ткацким живу ремеслом…
Стэн видит себя; он поет во все горло перед своим отражением в зеркале. Одна бровь у него вздернута кверху до самых волос, другая опустилась на ресницы.
– Нет, я не распутник, я женатый человек… Бейте всякого, кто скажет, что я не женат и не гражданин города Нью-Йорка, графство Нью-Йорк, штат Нью-Йорк… – Он стоит на стуле и говорит речь, ударяя кулаком правой руки по ладони левой. – Ри-имляне, сограждане, друзья, одолжите мне пять долларов!.. Я Цезаря пришел похоронить, а не хвалить… Согласно конституции города Нью-Йорка, графство Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, надлежащим образом засвидетельствованной и подписанной генеральным прокурором, согласно акта от тринадцатого июля тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года… К черту римского папу!
– Брось трепаться!
– Ребята, выкиньте этого молодца за дверь… Он не из наших!
– Черт его знает, как он сюда попал… Он мертвецки пьян.
Стэн, закрыв глаза, прыгает в гущу кулаков. Его хватили в глаз, в челюсть, и, точно пуля, он вылетает на моросящую дождем, прохладную, тихую улицу «Ха-ха-ха!»
Ибо я холостяк и живу одиноко,
И еще мне осталась одна река,
Еще река до Иордана,
Еще мне осталась одна река…
Когда он опомнился, в лицо ему дул холодный ветер, и он сидел на скамье парома. Зубы его стучали, он трясся.
«У меня белая горячка. Кто я? Где я? Город Нью-Йорк, штат Нью-Йорк… Стэнвуд Эмери, двадцати двух лет, род занятий – студент… Перлайн Андерсон, двадцати одного года, род занятий – актриса… Ну ее к черту! У меня было сорок девять долларов и восемьдесят центов. Где я был, черт возьми? И никто меня не колотил. И никакой белой горячки у меня нет. Я чувствую себя прекрасно, только немножко хрупко. Мне ничего не нужно, кроме небольшой выпивки, а вам? Фу ты, черт, я думал – тут кто-то есть. Лучше помолчать».
Сорок девять долларов висели на стене,
Сорок девять долларов висели на стене.
За оловянной водой – высокие стены, над березовой рощей загородных домов мерцало розовое утро, точно призыв рога в шоколадно-буром тумане. Когда паром подошел ближе, дома сомкнулись в гранитную гору, изрезанную узкими, как лезвие ножа, каньонами. Паром прошел вплотную мимо бочкообразного парохода, стоявшего на якоре и накрененного в сторону Стэна так сильно, что он мог видеть всю палубу. Рядом с пароходом стоял буксир. С палубы, загроможденной, точно дынями, повернутыми кверху лицами, тянуло затхлым. Три дикие чайки с жалобными стонами кружились над ней. Одна из чаек взвилась спиралью, белые крылья поймали луч солнца, чайка неподвижно повисла в бело-золотом сиянии. Край солнца поднялся над лиловой грядой облаков за Нью-Йорком. Миллионы окон загорелись пламенем. Глухой шум и рокот доносились из города.
И парами звери вошли —
Кенгуру слонов вели,
Еще мне осталась одна река,
Еще река до Иордана.
В белесом рассвете фольговые чайки кружились над разбитыми ящиками, над гнилыми кочанами капусты, над апельсинными корками, выглядывавшими из-за расщепленных свай, зеленые волны пенились под круглым носом, паром тормозил течение, глотал взволнованную воду, громыхал, скользил, медленно вошел в гнездо. Зажужжали лебедки, загрохотали цепи, распахнулись ворота. Стэн вместе с толпой вошел в деревянный, пропахший навозом туннель и вышел к солнечному стеклу и скамьям Бэттери. Он сел на скамью и обхватил колени руками, чтобы они не тряслись. Его голова звенела и бренчала, как механическое пианино.
