– Виноват тот парень, Анна. Он приучил вас думать, что вы ни на что не способны… Он сделал вас фаталисткой.
– А что это такое?
– Это такой человек, который думает, что не стоит бороться; человек, который не верит в человеческий прогресс.
– Вы думаете, он такой человек?
– Во всяком случае, он скэб.
[196]
У этих южан нет никакого классового самосознания… Ведь он заставил вас прекратить взносы в союз.
– Мне надоело работать на швейной машине.
– Но вы могли бы заняться рукоделием и хорошо зарабатывать. Вы – наша… Я создам вам сносную жизнь. У вас будет приличная работа. Я никогда не позволил бы вам, как он, работать в танцевальном зале… Анна, мне ужасно больно видеть, как еврейская девушка гуляет с таким парнем.
– Ну ладно. Он ушел, и у меня нет работы.
– Такие парни, как он, – злейшие враги рабочих. Они думают только о себе.
Они медленно идут по Второй авеню. Туманный вечер. Он – рыжеволосый, худощавый, молодой еврей с бледными, впалыми щеками. У него кривые ноги швейника. Анне жмут туфли. У нее синие круги под глазами. В тумане бродят кучки людей, говорящих по-еврейски, по-русски, по-английски с неправильным акцентом.
[197]
Теплые потоки света из гастрономических магазинов и киосков с прохладительными напитками отсвечивают на тротуарах.
– Если бы я не чувствовала себя все время такой усталой, – бормочет Анна.
– Зайдем сюда, выпьем что-нибудь. Выпейте стакан сливок, Анна. Это вам будет полезно.
– Мне не хочется сливок, Элмер. Я лучше возьму содовой воды с шоколадом.
– Будет еще хуже… Впрочем, берите, если вам хочется.
Она садится на высокий никелированный стул. Он стоит рядом с ней. Она слегка откидывается назад и прислоняется к нему.
– Все горе рабочих в том… – Он говорит тихим, чужим голосом. – Все горе рабочих в том, что мы ничего не знаем… Мы не. знаем, как нужно есть, не знаем, как нужно жить, не знаем, как защищать наши права… Да, Анна, я хочу заставить вас думать обо всем этом так же, как думаю я. Вы понимаете – мы в самой гуще сражения, совсем как на войне.
Длинной ложечкой Анна вылавливает кусочки мороженого из густой пенистой жидкости в стакане.
Джордж Болдуин смотрел на себя в зеркало, моя руки в маленькой комнате за кабинетом. Его все еще густые волосы были почти совсем седы. От углов рта к подбородку тянулись глубокие складки. Под яркими, острыми глазами кожа висела мешками. Он медленно и тщательно вытер руки, достал из жилетного кармана коробочку с пилюлями стрихнина, проглотил одну из них и, почувствовав желанное возбуждение, вернулся в контору. Мальчик-рассыльный вертелся около его стола с карточкой в руке.
– Вас хочет видеть дама, сэр.
– Ей назначено прийти? Спросите мисс Рэнк… Нет, подождите минутку. Проведите даму прямо ко мне.
На карточке было написано «Нелли Линихэм Мак-Нийл». Нелли была одета очень богато: на ней была масса кружев и широкое меховое манто, на шее висела лорнетка на аметистовой цепочке.
– Гэс просил меня зайти к вам, – сказала она, садясь на предложенный ей стул.
– Чем могу быть полезным? – Его сердце почему-то сильно билось.
Она посмотрела на него в лорнет.
– Джордж, вы переносите это лучше, чем Гэс.
– Что именно?
– Да все это… Я стараюсь уговорить Гэса поехать со мной за границу… Мариенбад или что-нибудь в этом роде… Но он, говорит, так влез, что теперь уже не может просто вылезти.
– Я думаю, что это относится ко всем нам, – сказал Болдуин, холодно улыбаясь.
Они на минуту замолкли; потом Нелли Мак-Нийл встала.
– Слушайте, Джордж… Гэс ужасно волнуется. Вы знаете, что он всегда готов постоять за своих друзей и требует от них того же.
– Никто не может сказать, что я не постоял за него… Все дело просто в том, что я не политический деятель и сделал, по-видимому, большую глупость, приняв предложенную мне должность. А теперь я уже должен действовать на основании закона, вне партийных симпатий.
– Джордж, это еще не все, вы сами знаете.
– Скажите ему, что я всегда был и буду ему преданным другом… Он это отлично знает. Во всей этой истории я дал себе слово бороться с тем элементом, с которым Гэс имел неосторожность спутаться.
– Вы прекрасный оратор, Джордж Болдуин. Вы всегда им были.
Болдуин побагровел. Они стояли неподвижно друг против друга у двери кабинета. Его рука лежала на дверной ручке, как парализованная. За окном, на лесах строящегося здания, оглушительно стучали молотки клепальщиков.
– Надеюсь, ваша семья в добром здравии? – сказал он наконец с усилием.
– Да, все чувствуют себя прекрасно, благодарю вас… До свиданья. – Она вышла.
Болдуин минуту стоял у окна, глядя на серое здание с черными окнами напротив. «Глупо так возбуждаться по пустякам. Надо развлечься». Он снял с гвоздя шляпу, пальто и вышел.
– Джонас, – сказал он сидевшему в библиотеке человеку с круглой, лысой, похожей на тыкву головой, – принесите мне на дом все бумаги, что лежат у меня на столе… Я просмотрю их сегодня вечером.
– Слушаюсь, сэр.
Когда он вышел на Бродвей, то почувствовал себя мальчиком, играющим в хоккей. День был зимний, сверкающий, с быстрыми сменами солнца и туч. Он вскочил в такси, откинулся на сиденье и задремал. На Сорок второй улице он проснулся. Все сплелось в хаос ярких, пересекающихся плоскостей, цветов, лиц, ног, витрин, трамваев, автомобилей. Он выпрямился, положил руки в перчатках на колени, дрожа от возбуждения. Перед домом, где жила Невада, он расплатился с такси. Шофер был негр и, получив на чай пятидесятицентовую монету, оскалил белоснежные зубы. Лифта не было. Болдуин, сам себе удивляясь, легко взбежал по ступеням. Он постучал в дверь Невады. Ответа не было. Он снова постучал – Невада осторожно приоткрыла дверь. Он увидел ее кудрявую пепельную головку. Он вбежал в комнату прежде, чем она успела остановить его. На ней было только кимоно поверх розовой рубашки.
– Господи, – сказала она, – я думала, что это прислуга. Он сгреб ее и поцеловал.
– Не знаю почему, но я чувствую себя сегодня трехлетним младенцем.
– У вас такой вид, будто вас хватил солнечный удар. Вы же знаете – я не люблю, когда вы приходите, не предупредив по телефону.
– Не сердись, это в первый раз. – Вдруг Болдуин увидел на кушетке пару аккуратно сложенных темно-синих брюк. – Я ужасно чувствовал себя в конторе, Невада. Я думал, что приду к тебе, поболтаю, отдохну немного.
– А я как раз репетировала танцы под патефон.
