– Что вы здесь делаете? – спросил низкий, раскатистый голос.
Глаза Крисфилда мигали. Он машинально поднялся на ноги – это мог быть офицер. Вдруг глаза его напряглись. Между ним и светом было лицо Андерсона. В зеленоватой полутьме лицо его казалось белым как мел. На нем особенно резко выделялись черные густые брови, сходившиеся на переносице, и темная щетина на подбородке.
– Почему вы не на учении с ротой?
– Я караульный при бараке, – пробормотал Крисфилд; он чувствовал, как кровь билась в кистях его рук и в висках, точно огнем обжигая ему глаза. Он смотрел в пол перед ногами Андерсона.
– Был приказ, чтобы вся рота выходила на учение, не оставляя никаких караульных.
– А!..
– Мы разберем это, когда вернется сержант Хиггинс. Помещение в порядке?
– По-вашему, выходит, значит, что я лгун, так, что ли? – Крисфилд вдруг почувствовал себя спокойным и веселым. Ему казалось, что он стоит как-то в стороне от себя и следит за тем, как сам приходит в ярость.
– Нужно убрать это помещение… Генерал может вернуться, чтобы осмотреть квартиры, – холодно продолжал Андерсон.
– Вы назвали меня лгуном, – повторил опять Крисфилд, вкладывая в интонацию всю дерзость, какую способен был передать его голос. – Вы, кажется, меня не помните!
– Помню. Вы тот молодчик, который пытался раз всадить в меня нож, – холодно сказал Андерсон, выпрямляя плечи. – Надеюсь, что вас немного приучили к дисциплине за это время. Во всяком случае, вам нужно будет вычистить это помещение. Господи, да они тут даже птичьих гнезд не сбили! Ну и рота! – сказал Андерсон, посмеиваясь.
– Я и не собираюсь делать это для вас!
– Извольте исполнять приказание, а не то худо будет! – закричал сержант своим низким, скрипучим голосом.
– Если я когда-нибудь выйду из армии, уж обязательно пристрелю вас! Довольно вы надо мной поиздевались!
Крисфилд говорил медленно, так же холодно, как и Андерсон.
– Хорошо, посмотрим, что скажет на это военный суд.
– Плевать я хотел на вас!
Сержант Андерсон повернулся на каблуках и удалился, теребя большими пальцами пуговицу на своей куртке. Послышался звук топающих ног и команда «вольно». Люди набились в барак, болтая и смеясь. Крисфилд тихо сидел на конце нар, не спуская глаз со светлого прямоугольника двери. Снаружи он видел Андерсона, разговаривавшего с сержантом Хиггинсом. Они пожали друг другу руки, и Андерсон исчез.
Сержант Хиггинс вошел в хижину, подошел к Крисфилду и произнес сухим, официальным тоном:
– Вы арестованы… Смолл, караульте этого человека; возьмите его ружье и пояс с патронами. Я сменю вас, чтобы вы могли пообедать.
Он вышел. Все глаза с любопытством устремились на Крисфилда. Смолл, краснолицый человек с длинным носом, свисавшим на верхнюю губу, смущенно поплелся к своему месту у койки Крисфилда и с шумом уронил приклад ружья на пол. Кто-то засмеялся. Эндрюс подошел к Крисфилду с тревожным выражением в голубых глазах и очертаниях худых, загорелых щек.
– Что случилось, Крис? – спросил он тихо.
– Да вот сказал тому ублюдку, что мне плевать на него – ответил Крисфилд прерывающимся голосом.
– Послушай, Энди, я, кажется, не должен никому позволять разговаривать с ним? – сказал Смолл виноватым голосом. – Не знаю, почему сержант всегда сваливает на меня всякую грязную работу.
Эндрюс отошел не отвечая.
– Плюнь, Крис, они ничего тебе не сделают, – сказал Джедкинс, добродушно улыбаясь ему из-за двери.
– Плевать я хотел на то, что они сделают, – снова сказал Крисфилд.
Он лег на свою койку и уставился в потолок. Барак наполнился суетой уборки. Джедкинс подметал пол веником, связанным из сухих веток. Другой солдат сбивал штыком гнезда ласточек. Слепленные из грязи гнезда покатились и упали на пол и за нары, наполняя воздух летающими перьями и запахом птичьего клея. Маленькие, голые тельца с оранжевыми клювами мягко шлепнулись, ударившись о доски пола, и остались лежать там, издавая слабый задыхающийся писк, в то время как большие ласточки с короткими, пронзительными криками летали взад и вперед по хижине, то и дело ударяясь о низкую крышу.
– Послушай, подними-ка их, трудно тебе, что ли? – сказал Смолл, обращаясь к Джедкинсу, который выметал маленьких разевающих клювы птенцов вместе с пылью и грязью.
Плотный человек нагнулся и поднял птенцов одного за другим, с нежным выражением поджимая губы. Из его ладоней, сложенных в форме гнезда, вытягивались длинные шеи и разинутые оранжевые рты.
Эндрюс, стоявший в дверях, подбежал к нему.
– Хелло, Папаша, – сказал он, – что это?
– Да вот поднял их!
– Неужели они не могли оставить в покое этих бедняжек? Клянусь Богом, они, кажется, обезумели и готовы причинять страдание всем – птице, животному, человеку!
– Война, брат, это тебе не пикник, – сказал Джедкинс.
– Ладно, будь она проклята, но разве это не причина, чтобы перестать беситься и причинять лишние страдания?
В дверях появилось лицо с заостренным носом и подбородком, обтянутое пергаментной кожей.
– Хелло, ребята, – сказал христианский юноша, – хочу сообщить вам, что завтра я открываю лавочку в последнем домике на Бокурской дороге. Там будут шоколад, сигары, мыло и всякая всячина.
Все заликовали. Христианский юноша сиял. Глаза его остановились на птенцах, лежавших в руках Папаши.
– Как вы могли? – сказал он. – Американский солдат и вдруг такая бессмысленная жестокость! Никогда не поверил бы!
– Придется тебе поучиться кое-чему, – пробормотал Папаша, ковыляя наружу на своих кривых ногах.
Крисфилд наблюдал сцену у дверей невидящими глазами. Он старался подавить ужасную нервозность, охватившую его, и не переставал твердить себе, что ему наплевать, но это не помогало. Его пугала перспектива очутиться вдруг одному перед всеми этими офицерами, отвечать на перекрестные вопросы, задаваемые отрывистыми голосами. Уж лучше бы его просто высекли. «Что я им скажу?» – беспрерывно спрашивал он себя. Он собьется; или скажет то, чего не думает; или вообще не сможет выдавить из себя ни слова. Если бы только Энди мог пойти с ним! Энди образованный не хуже офицеров. Он ученее, чем вся эта компания с нашивками, вместе взятая. Он сумел бы защититься сам и выгородить к тому же своих друзей.
– Я чувствовал себя точь-в-точь как эти птички, когда они обстреливали нас в траншеях под Ботикуром, – сказал Джедкинс, смеясь.
Крисфилд прислушивался к разговорам вокруг него, точно они доносились из другого мира. Теперь он был уже отрезан от своей роты. Он исчезнет, и они никогда не узнают, что с ним сталось, да и не подумают об этом.
Раздался сигнал к обеду, и люди вышли один за другим. До него долетали с улицы их разговоры и лязг котелков, когда они открывали их. Он лежал на своих нарах, вглядываясь в темноту. С улицы все еще проникал бледный голубоватый свет, придавая странный багровый оттенок красному лицу Смолла и его длинному, свисающему носу, на конце которого колебалась блестящая капля влаги.
