– Ты дикий человек. Я не спорю. Но и я и все мы скоро сделаемся такими же… Выпьем?
– После.
Эндрюс уселся у своей бутылки и бумаг и отодвинул от себя полные застоявшейся еды разбитые тарелки, чтобы очистить место на засаленном столе. Он хлебнул из бутылки и закашлялся; потом сунул кончик карандаша в рот и задумчиво уставился на бумагу.
– Нет, я твоей породы, Крис, – сказал он через плечо, – только они приручили меня. О Боже, до чего они меня приручили!
Крисфилд не слушал его. Он стоял перед женщиной, глядя ей прямо в лицо. Она тупо, со страхом смотрела на него. Он нащупал в кармане деньги. Ему только что выдали жалованье, и у него был еще билет в пятьдесят франков. Он бережно расправил его перед ней. Глаза ее заблестели, и зрачки, казалось, сократились, приковавшись к куску красиво раскрашенной бумаги.
Некоторое время спустя Крисфилд уселся перед Эндрюсом. На нем все еще был его мокрый дождевик.
– Ты, наверное, считаешь меня свиньей, – сказал он своим нормальным голосом. – Пожалуй, что ты и прав.
– Нет, не считаю, – сказал Эндрюс.
Что-то заставило его положить руку на руку Крисфилда, лежавшую на столе. Рука Крисфилда давала ощущение здорового спокойствия.
– Послушай, почему ты так дрожал, когда вошел сюда? Теперь ты как будто вполне оправился.
– О, не знаю, – сказал Крисфилд мягким, звонким голосом.
Они долго молчали. За спиной они слышали шаги женщины, ходившей по комнате взад и вперед.
– Пойдем-ка домой, – сказал Крисфилд.
– Ладно… Всего хорошего, Кремпетт!
Дождя уже не было. Бурный ветер разорвал тучи в клочья. Кое-где проглядывали звезды.
Они весело шлепали по лужам, в которых кое-где поблескивали отражения звезд, когда ветер не подергивал их рябью.
– Господи Иисусе, хотелось бы мне быть таким, как ты, Эндрюс, – сказал Крисфилд.
– Вот уж не стоит, Крис. Я совсем не человек. Я ручной. О, ты представить себе не можешь, как я чертовски приручен!
– Ученье здорово помогает пробиваться на свете.
– Да, но что толку пробиваться, когда у тебя нет мира, в котором стоило бы пробиваться, Крис? Я принадлежу к толпе, которая только подтасовывает знание. Я думаю, что для нас лучше всего быть убитыми в этой бойне. Мы прирученное поколение. Вот тебя жалко убивать.
– Я ни на что не годен. Да мне и наплевать на это… До чего спать хочется!
Когда они проскользнули в дверь своего барака, сержант испытующе посмотрел на Крисфилда. Эндрюс тотчас же заговорил с ним.
– Там говорили в уборной, сержант, – ребята из тридцать второй говорили, – что мы выступим на позиции во вторник.
– Много они знают.
– Последнее издание новостей отхожего места!
– Да уж, черт возьми! Ну, если вам так хочется узнать кое-что, Эндрюс, так это будет раньше вторника, или я круглый дурак! – Сержант Хиггинс принял чрезвычайно таинственный вид.
Крисфилд пошел к своей койке, спокойно разделся и полез под одеяло. Он сладострастно вытянул несколько раз руки и заснул под разговор Эндрюса с сержантом.
IV
Луна лежала на горизонте среди облаков, точно большая красная тыква на своих листьях. Крисфилд щурился на нее сквозь ветви отягощенных плодами яблонь, насыщавших хрустальный воздух ароматом вина. Он сидел на земле, бессильно вытянув перед собой ноги и прислонившись к жесткому стволу яблони. Против него у другого дерева виднелась четырехугольная фигура, над которой возвышались широкая физиономия и длинная челюсть Джедкинса. Между ними лежали две пустые бутылки от коньяка. Вокруг шелестел фруктовый сад; сучковатые ветви деревьев терлись, потрескивая, друг о дружку под порывами осеннего ветра, насыщенного запахом лесной сырости, гниющих плодов и всех ферментов перезрелых полей. Крисфилд чувствовал, как шевелятся влажные волосы на его лбу, и сквозь обволакивающий туман коньяка различал стук падающих яблок, сопровождавший каждый порыв ветра, стрекотание ночных насекомых и бесконечный грохот пушек вдали, напоминающий ритм, выбиваемый на тамтаме.
– Слыхал, что полковник говорил? – спросил Джедкинс голосом, охрипшим от чересчур обильных возлияний.
Крисфилд рыгнул и неопределенно кивнул головой. Он вспомнил бешеную ярость Эндрюса, когда роту распустили после смотра. Эндрюс уселся тогда на бревне у полевой кухни и уставился на кусок земли, растирая его в грязь носками своих сапог.
– Значит, – продолжал Джедкинс, стараясь подражать торжественно-внушительному голосу полковника, – по вопросу о пленных… – Он икнул и сделал легкое движение рукой. – Так вот, я предоставляю это вам, но только не забывайте… только не забывайте, что гунны сделали в Бельгии! Я бы мог прибавить еще, что нам и так едва хватает продовольствия и что чем больше вы возьмете пленных, тем меньше, ребята, вам придется есть самим!
– Да, так он и сказал, Джедкинс, так и сказал.
– И чем больше вы возьмете пленных, тем меньше вам придется есть самим, – повторил Джедкинс, делая торжественный жест рукой.
Крисфилд потянулся за бутылкой. Она была пуста; он помахал ею минуту в воздухе и швырнул ее в противоположное дерево. Дождь маленьких яблок посыпался на Джедкинса. Он нетвердо поднялся на ноги.
– Говорю вам, ребята, война не пикник!
Крисфилд встал, сорвал яблоко и впился в него зубами.
– Сладко, – сказал он.
– Ничего не сладко, – бормотал Джедкинс. – Война – это вам не пикник. Говорю тебе, брат: если ты попробуешь брать пленных, – он икнул, – после того, что сказал полковник, я на тебе живого места не оставлю… вот как Бог свят, не оставлю. Выпусти им кишки, вот и все, как чучелам. Выпусти им кишки! – В его голосе вдруг послышался детский испуг. – Черт, Крис, меня тошнит, – прошептал он.
– Убирайся ты, – сказал Крисфилд, отталкивая его.
Джедкинс прислонился к дереву. Его начало рвать.
Полная луна взошла среди облаков и залила яблочный сад холодным золотистым светом. Фантастические тени переплетающихся ветвей и сучьев легли на усыпанную яблоками обнаженную землю. Шум пушек приблизился. Это был громкий, резкий грохот, соединенный с беспрерывным ревом, как будто где-то в кегельбане изо всей силы катали шары и потрясали при этом железными листами.
– И жарко же там, должно быть, – сказал Крисфилд.
– Мне лучше, – сказал Джедкинс. – Пойдем-ка, раздобудем еще коньяку.
– Я голоден, – сказал Крисфилд, – лучше попросим, чтобы старуха приготовила нам яиц, что ли.
– К черту, слишком поздно, – проворчал Джедкинс.
– Который час?
– Не знаю, я продал часы.
Они пошли через сад наудачу и вышли в поле, покрытое большими тыквами, которые блестели при луне, отбрасывая черные, как дыры, тени. Вдали виднелись лесистые холмы.
