Крисфилд сорвал тыкву средней величины и подбросил ее вверх, в воздух. Она с шумом упала на землю, расколовшись на три части; влажные желтые семена рассыпались вокруг.
– Ну и силища у тебя, – сказал Джедкинс, подбрасывая вверх еще большую.
– Послушай, вон там ферма; может быть, нам удастся достать яиц из курятника?
– К черту всех куриц!..
В эту минуту над безмолвными полями пронеслось пение петуха. Они побежали по направлению пения к темным строениям фермы.
– Смотри, там могут быть офицеры на постое.
Они осторожно обошли вокруг четырехугольной группы темных строений. Огня не было. Большие деревянные ворота двора легко раскрылись без скрипа. На крыше гумна вырисовывалась темным силуэтом на лунном диске голубятня. Теплый запах конюшни пахнул им в лицо, когда они прокрались в устланный навозом двор фермы. Под одним из навесов стоял стол, на котором было разложено для дозревания множество груш. Крисфилд вонзил в одну из них свои зубы. По его подбородку полился обильный сладкий сок. Он быстро и жадно съел грушу и взялся за вторую.
– Набей карманы, – прошептал Джедкинс.
– Они могут накрыть нас!
– Черта с два накроют! Через день-другой мы пойдем в наступление.
– Мне бы яичек раздобыть.
Крисфилд раскрыл двери одного из сараев. Запах густого молока и сыров наполнил его ноздри.
– Иди-ка сюда, – прошептал он, – сыру хочешь?
Сыры, уставленные в ряд на доске, засеребрились в лунном свете, проникшем через раскрытую дверь.
– Черт, не могу я есть, – сказал Джедкинс, погружая свой тяжелый кулак в один из мягких молодых сыров.
– Не делай этого.
– А разве мы не спасли их от гуннов?
– Но, черт…
– Война, брат, это тебе не пикник, вот что, – сказал Джедкинс.
За следующей дверью они нашли кур на насесте в маленькой, устланной соломой комнате. Цыплята пыжились и издавали слабый писк.
Вдруг поднялся громкий крик кур, и все цыплята разом заклохтали.
– Бежим! – пробормотал Джедкинс и бросился к воротам.
В доме послышались пронзительные голоса женщин. Одна из них кричала: «Это боши! Это боши!», покрывая кудахтанье цыплят и вопли цесарок. Убегая, они слышав ли за собой резкие крики бившейся в истерике женщины, раздиравшие шелестящую осеннюю ночь.
– Проклятье, – сказал Джедкинс, еле переводя дух, – эти лягушатницы не имеют никакого права так скандалить.
Они снова нырнули в фруктовый сад. За кудахтаньем цыпленка, которого Джедкинс все еще держал, раскачивая его за ноги, Крисфилд различал пронзительные крики женщин. Джедкинс ловко свернул цыпленку шею. Давя под ногами яблоки, они быстро зашагали через сад. По мере того как увеличивалось расстояние, голос все ослабевал, пока его совсем не заглушили пушки.
– Черт, мне что-то как будто не того перед той старухой… – сказал Крисфилд.
– А разве мы не спасли их от гуннов?
– Энди думает иначе…
– Ну, если ты хочешь знать мое мнение насчет этого твоего Энди, я не очень-то высокого о нем мнения. По-моему, он просто агитатор, вот он кто, – сказал Джедкинс.
– Врешь ты!
– Я слышал, как лейтенант это говорил. Проклятый агитатор, брехун!
Крисфилд мрачно выругался.
– Ладно, поживем – увидим. Говорю тебе, братец, война – это тебе не пикник! Но что мы, черт возьми, будем делать с этим цыпленком? – сказал Джедкинс.
– А помнишь, что произошло с Эди Уайтом?
– Черт, лучше бросим его здесь! – Джедкинс описал над головой круг, держа цыпленка за шею, и швырнул его изо всех сил в кусты.
Они шли по обсаженной каштанами дороге, которая вела в их деревню. Было темно; только неровные пятна яркого лунного света посреди дороги выделялись молочной белизной между зубчатых теней листвы. Вокруг них поднимался свежий запах лесов, спелых плодов и гниющих листьев – бродящий аромат деревенской осени.
На деревенской улице перед ротной канцелярией сидел на солнце за столиком лейтенант. Перед ним сверкали три кучки монет и пестрели красиво раскрашенные банкноты. Рядом с торжественным видом стояли сержант Хиггинс, второй сержант и капрал. Солдаты стояли в очереди, и каждый, подходя к столу, почтительно отдавал честь, получал свои деньги и отходил с важным видом. Несколько деревенских жителей выглядывали из своих выбеленных домиков через маленькие окна с серыми карнизами. В красноватых лучах солнца шеренга солдат отбрасывала на желтый песок дороги неровную сине-лиловую тень, напоминавшую гигантскую стоножку.
За столом у окна кафе «Nox braves poilus»
[41]
устроились Смолл, Джедкинс и Крисфилд с звенящим жалованьем в кармане. Они видели со своего места маленький садик перед домом на противоположной стороне дороги, где за изгородью оранжевых цветов сидел на крыльце Эндрюс, беседуя со старушкой. Старушка то и дело нагибала свою маленькую белую головку, сгорбившись на низеньком стуле, стоявшем в дверях против солнца.
– Вот вам! – сказал Джедкинс торжественным тоном. – Он не желает даже пойти за своим жалованьем. Этот малый невесть что о себе воображает.
Крисфилд покраснел, но ничего не сказал.
– Он ни черта не делает целый день, только болтает с этой старушонкой, – с усмешкой вставил Смолл. – Я так думаю, что она ему мать напоминает или еще там что-нибудь в этом духе.
– И вечно-то он с этими лягушками якшается, где только может. Я уверен, что он охотнее выпьет с лягушатником, чем с американцем.
– Должно быть, языку ихнему выучиться хочет, – сказал Смолл.
– Никогда он не сделается человеком в армии, вот что я вам скажу, – сказал Джедкинс.
Маленькие домики через дорогу загорелись в алом пламени заката. Эндрюс медленно и лениво встал на ноги и протянул старушке руку. Она поднялась – маленькая колеблющаяся фигурка в черной шелковой шали. Эндрюс нагнулся к ней, и она крепко поцеловала его несколько раз в обе щеки. Он пошел по дороге по направлению к лагерю с фуражкой в руке, глядя себе под ноги.
– Ишь ты, цветок-то у него за ухом торчит, словно папироса! – сказал Джедкинс, презрительно фыркнув.
– Ну и нам как будто пора, – сказал Смолл, – в шесть нужно быть на квартирах.
Они помолчали минуту. Пушки вдалеке не прекращали своего грохота.
– Скоро и мы там будем, – сказал Смолл.
Крисфилд почувствовал на спине озноб. Он помочил губы языком.
– Уж и пекло там, воображаю, – сказал Джедкинс. – Война – это вам, братцы, не пикник!
– Плевать я хотел, – отозвался Крисфилд.
Солдаты были выстроены на деревенской улице с ранцами на плечах, ожидая приказа к выступлению. Тонкие клочья белого тумана все еще держались на деревьях и над маленькими садиками. Солнце еще не всходило, но гряды облаков в бледно-голубом небе над головой отливали малиновым цветом и золотом. Люди стояли неровной линией, немного согнувшись под тяжестью своей амуниции, покачиваясь взад и вперед, притоптывая ногами и хлопая руками; уши и носы покраснели от утренней свежести, над головами поднимался пар от дыхания.
