– Я не могу больше выносить эту жизнь, слышите! Никакое будущее не стоит этого! Удастся попасть в Париж – хорошо! А нет – я дезертирую, и к черту все последствия!
– Но я уже обещал вам, что сделаю все, что могу…
– Ну так сделайте это сейчас же, – прервал его Эндрюс.
– Хорошо, я пойду к полковнику и расскажу ему, какой вы удивительный музыкант.
– Пойдем сейчас, вместе.
– Но это может произвести скверное впечатление, дорогой мальчик…
– Плевать! Идем! Вы можете поговорить с ним – вы, кажется, запанибрата со всеми офицерами.
– Подождите, пока я приведу себя в порядок, – сказал Шеффилд.
– Ладно.
Эндрюс шагал взад и вперед по грязи перед домом, хрустя пальцами от нетерпения, пока не вышел Шеффилд. Они пошли молча.
– Теперь подождите минуту на улице, – прошептал Шеффилд, когда они подошли к белому дому с обвитым обнаженными виноградными лозами фасадом, где жил полковник.
После некоторого ожидания Эндрюс очутился у дверей ослепительно освещенной гостиной. В воздухе стоял густой запах сигарного дыма. Полковник – пожилой человек с благодушной бородой – стоял перед ним с кофейной чашкой в руке. Эндрюс отдал честь по всем правилам.
– Мне сказали, что вы настоящий пианист. Очень жаль, что я не знал этого раньше, – сказал полковник ласковым голосом. – Вы хотели бы поехать в Париж учиться согласно новому проекту?
– Да, сэр.
– Как жаль, что я не знал этого раньше. Список отправляемых уже совершенно заполнен. Конечно, может быть, в последнюю минуту… если кто-нибудь другой не поедет… ваше имя может быть внесено. – Полковник приятно улыбнулся и вернулся обратно в комнату.
– Благодарю вас, полковник, – сказал Эндрюс, отдавая честь.
Не сказав ни одного слова Шеффилду, он зашагал по темной деревенской улице домой.
Эндрюс стоял на широкой деревенской улице. Грязь почти высохла, и ветер, в котором чувствовались уже теплые струйки, подергивал рябью редкие лужи. Он смотрел в окно кафе, чтобы увидеть, нет ли там кого-нибудь, у кого он мог бы занять денег, чтобы выпить. Он уже два месяца не получал жалованья, и карманы его были пусты. Солнце только что село после раннего весеннего дня, заливая небо, серые дома и беспорядочные черепичные крыши теплым фиолетовым светом. Слабое веяние возрождающейся в холодной земле жизни, доносившееся до Эндрюса с каждым дыханием, которое он вбирал из искрящегося воздуха, разжигало его тупую тоску и ярость.
– Сегодня первое марта, – повторял он себе снова и снова.
Пятнадцатого февраля он надеялся уже быть в Париже, свободным или полусвободным, получить наконец возможность работать. Было уже первое марта, а он все еще был тут, беспомощный, привязанный к монотонному колесу рутины, не способный ни на какое решительное усилие, и тратил все свое свободное время на то, чтобы бродить взад и вперед, как затерявшийся пес, по грязной улице от домика ХАМЛ на одном конце деревни до церкви и штаба дивизии на другом конце. Оттуда он снова поворачивал обратно, рассеянно заглядывая в окна, смотря в чужие лица невидящими глазами. Он оставил всякую надежду отправиться в Париж. Он перестал думать об этом и обо всем другом. Все то же тупое озлобленное отчаяние беспрерывно жужжало в его голове, вертясь кругом на одном месте, как испорченная граммофонная пластинка.
Простояв довольно долго перед окном офицерского кафе, он прошел немного дальше по улице и остановился точно так же перед другим кафе, где большая вывеска – «Здесь говорят по-американски» – закрывала половину окна. Два офицера прошли мимо. Рука его бессознательно поднялась, чтобы отдать честь, как механический сигнал. Было почти темно. Эндрюсу стало холодно под свежим ветром, он задрожал и бесцельно побрел по улице.
Он узнал Уолтерса, направлявшегося к нему, и хотел было пройти мимо не останавливаясь, как вдруг тот толкнул его, пробормотав на ухо: «Приходи к Горилле» – и поспешил дальше своим быстрым, деловитым шагом. Эндрюс с минуту постоял в нерешительности, опустив голову, затем побрел вялыми шагами по переулку, пролез через дыру в изгороди и вошел в кухню Горинетты. В очаге не было огня. Он угрюмо уставился на серый пепел, пока не услышал рядом голос Уолтерса:
– Я устроил тебя.
– Что ты хочешь сказать?
– Сказать? Ты спишь, Эндрюс! Они вычеркнули одно имя из университетского списка. Теперь, если ты пошевелишься и никто не забежит вперед, ты и чихнуть не успеешь, как окажешься в Париже.
– Это с твоей стороны чертовски мило – прийти сказать мне об этом.
– Вот твое прошение, – сказал Уолтерс, вытаскивая из кармана бумагу. – Отнеси его к полковнику, заставь его подписать и одним духом доставь в канцелярию сержанту-майору. Они составляют теперь подорожные.
Уолтерс исчез. Эндрюс снова сидел один, глядя на серый пепел. Вдруг он вскочил на ноги и бросился в штаб. В приемной перед канцелярией полковника ему пришлось долго ждать, рассматривая свои сапоги, густо покрытые грязью. «Эти сапоги произведут скверное впечатление, эти сапоги произведут скверное впечатление», – твердил ему внутренний голос. Какой-то лейтенант тоже ожидал приема у полковника – молодой человек с розовыми щеками и молочно-белым лбом. В одной руке, затянутой в лайковую перчатку цвета хаки, он держал свою фуражку, а другой проводил по светлым, тщательно приглаженным волосам. Эндрюс чувствовал себя грязным и скверно пахнущим в своей плохо пригнанной форме. Вид этого безукоризненного молодого человека с наманикюренными ногтями, в брюках с иголочки и ослепительно блестящих крагах, приводил его в отчаяние. Ему хотелось побить лейтенанта, заставить его забыть свой чин и важный вид.
Лейтенант пошел к полковнику. Эндрюс заметил, что тот рассматривал какую-то карту, прибитую к стене. На ней были названия, числа и цифры, но он не мог разобрать, к чему они относились.
– Ну, идите, – шепнул ему вестовой, и он очутился с фуражкой в руке перед полковником, который строго смотрел на него, перебирая тяжелой жилистой рукой лежавшие на столе бумаги.
Эндрюс отдал честь. Полковник сделал нетерпеливое движение.
– Могу я обратиться к вам, полковник, по поводу университетского проекта?
– Я полагаю, что у вас есть разрешение от кого-нибудь явиться ко мне?
– Нет, сэр. – Эндрюс напрягал свой ум, чтобы придумать, что сказать.
– Ну так отправляйтесь лучше за ним.
– Но, полковник, сейчас уже поздно, в эту минуту составляют списки. Я узнал, что одно имя было вычеркнуто из списка.
– Слишком поздно.
– Но, полковник, вы не знаете, как это важно для меня. Я музыкант по призванию. Если мне не удастся начать работать до тех пор, пока я не буду демобилизован, то я не смогу найти потом занятий. У меня на руках мать и старая тетка. Видите ли, сэр, моя семья знала когда-то лучшие дни. Я только тогда смогу зарабатывать достаточно, чтобы обеспечить им то, к чему они привыкли, если достигну очень высокого уровня в своем искусстве. А человек с вашим положением в свете, полковник, должен знать, какое значение имеют для пианиста хотя бы несколько месяцев занятий в Париже.
