– «Сирано де Бержерак»?
– Вот именно! Я работаю, надо вам сказать, в Красном Кресте… Знаешь, Синдбад, старый Петерсон – молодчинище!.. Предполагается, что я в данную минуту снимаю фотографии с туберкулезных детей… Самая благородная из моих профессий – это художественная фотография… Я взял фотографии напрокат у того, кто снимает рахитиков. Так что могу ничего не делать три месяца и получил пятьсот франков на разъезды. О, дети мои! Моя единственная молитва: наше свидетельство красно-крестного служащего дай нам днесь; а прочее довершит Красный Крест.
Гейнеман так захохотал, что стаканы зазвенели на столе. Он снял очки и протер их с унылым видом раскаяния.
Эндрюс пил кофе медленными глотками, наблюдая из окна за прохожими. Старуха с цветочным лотком сидела на углу на низеньком уродливом стуле. Розовые, желтые, синевато-лиловые тона цветов словно обостряли туманную желтизну и сероватую лазурь зимнего освещения и мрак улиц. Девушка в плотно облегающем черном платье и в черной шляпе остановилась у лотка, чтобы купить пучок бледно-желтых маргариток, а потом медленно пошла мимо окна ресторана по направлению к саду. Ее лицо цвета слоновой кости, ее стройная фигура и очень черные глаза вызвали внезапную дрожь по всему телу Эндрюса, когда он взглянул на нее. Стройная черная фигура исчезла за решеткой сада. Эндрюс неожиданно вскочил.
Мне нужно идти, – сказал он странным голосом. – Я вдруг вспомнил, что меня ждет один человек в учебной части Главного штаба.
Пусть подождет! Как же так? Вы еще не пили ликер! – вскричал Гейнеман.
– Нет. Но где я могу попозже встретить вашу компанию?
– В кафе «Роган» в пять часов, против Пале-Рояля.
[65]
– Ты никогда его не найдешь.
– Найду, – сказал Эндрюс.
– Пале-Рояль – остановка метрополитена! – закричали они ему вслед, когда он выбежал за дверь.
Он поспешил в сад. Много народу сидело на скамейках в бледных лучах солнца. Дети в ярких костюмах бегали, погоняя серсо. Женщина щеголяла связкой игрушечных шаров, розовых, зеленых, малиновых, которые казались огромной кистью разноцветного винограда, перевернутой над ее головой. Эндрюс разгуливал взад и вперед по аллеям, изучая лица. Девушка исчезла. Он прислонился к серой балюстраде и смотрел на дно пустого пруда, где сохранились следы от попавшего сюда снаряда из «Берты».
[66]
Он говорил себе, что он болван. Даже если бы он нашел ее, он все равно не мог бы с ней заговорить. Из того, что он на день или на два освобожден от военной службы, еще не следует, что золотой век снова вернулся на землю. Улыбаясь этой мысли, он прошел насквозь через сад, побродил по каким-то улицам, со старинными домами, оштукатуренными в белый или серый цвет, с грифельными мансардными крышами и с фантастически-замысловатыми трубами, и, наконец, вышел к церкви с новым фасадом классического стиля; огромные колонны, казалось, налились от собственной тяжести.
Он спросил у газетчицы название церкви.
– Но, месье, это Сен-Сюльпис, – сказала женщина удивленным тоном.
Сен-Сюльпис! В его мыслях промелькнули песенка Манон, сентиментальная меланхолия Парижа восемнадцатого века; игорные дома в Пале-Рояле, где молодые люди покрывали себя бесчестьем в присутствии строгих катонов-отцов; любовные записочки, которые они писали на маленьких золоченых столиках; забрызганные грязью дилижансы, вкатывавшиеся из провинции через Орлеанскую и Версальскую заставы; Париж Дидро, Вольтера и Жана-Жака с его грозными улицами и харчевнями, где ели раковый суп, шпигованных пулярок и суфле; Париж с его заплесневелым позолоченным великолепием, с торжественной скукой прошлого и безумными надеждами на будущее.
Он спустился по узкой, закоптелой улице, загроможденной лавками антиквариев и букинистов, и неожиданно вышел к реке против статуи Вольтера. Он прочел на углу название: «Набережная Малакэ». Эндрюс перешел на другую сторону набережной и долго смотрел вниз, на реку Напротив, за кружевной завесой безлиственных деревьев, поднимались пурпуровые крыши Лувра с их высокими шпилями и бесконечными рядами труб; позади были старинные дома набережной и крыло неизвестного ему здания с куполом, увенчанное балюстрадой с большими урнами из серого камня.
Барки плыли вверх по течению; мутная зеленая вода пенилась под их тупыми носами; их тащил на буксире маленький черный пароход с трубой, отогнутой назад, чтобы проходить под мостами. Буксирный пароход издал тонкий, пронзительный свисток.
Эндрюс решил прогуляться вниз по течению. Он перешел мост на углу Лувра, повернулся спиной к арке, выстроенной Наполеоном, и прошел через Тюильрийский сад, наполненный публикой, гуляющей или сидящей на солнце, детьми, похожими на кукол, няньками в изысканных белых чепцах, лохматыми собачонками на привязи. На него вдруг напала мирная дремота. Он сел на скамейку на солнце и стал следить, почти не видя их, за людьми, которые проходили взад и вперед, бросая длинные тени. Голоса и смех очень слабо доходили до его слуха, покрываемые шумом отдаленного уличного движения. Он несколько минут слышал звуки марша, исполняемого военным оркестром. Бледные, серо-голубые тени деревьев легли на красновато-желтый гравий. Их все время пересекали мелькающие взад и вперед тени людей. Он чувствовал себя очень утомленным и счастливым.
Он вдруг очнулся – он, оказывается, задремал. Он спросил у старика с красиво заостренной белой бородкой дорогу в предместье Сент-Оноре.
После того как он раза два сбивался с пути, он рассеянно поднялся на мраморные ступеньки, где разговаривали много людей в мундирах цвета хаки. Наверху стоял, прислонившись к двери, Уолтерс. Эндрюс, приближаясь, расслышал, как он говорил своему соседу:
– Как же! Эйфелева башня – первый образчик законченной постройки из железа во всем мире. Ее прежде всего должен осмотреть человек, если он сознательный.
– А я скажу, что самое грандиозное зрелище – это Опера, – возразил его ближайший сосед.
– Если там есть вино и женщины, то я не прочь.
– А пения тебе мало?
– Это не так интересно, как Эйфелева башня, – настаивал Уолтерс.
– Послушай, Уолтерс, надеюсь, что ты не меня ждал, – пробормотал Эндрюс.
– Нет, я стоял в очереди, чтобы увидеть этого молодца насчет курсов. Я хочу наладить это дело как следует.
– Я думаю пойти завтра, – сказал Эндрюс.
– Послушай, ты что-нибудь предпринял насчет комнаты? Хочешь, будем друзьями?
– Идет. Но, может быть, ты не захочешь жить там, где я, Уолтерс?
